Первый к бою готов!
Шрифт:
А вестей со стороны наших официальных властей никаких не было, хотя вначале шел слух о возможности обмена. Может быть, этот слух специально и пускали, чтобы мы «взлетали», а потом «падали» и больнее ударялись... Это не сразу, но начало работать, чечены, кажется, своего методично добивались. Сначала приходило отчаяние... Тоскливое, утомляющее, раздражающее... Думалось без конца о том, что нас сюда забросили и здесь бросили, потому что мы стали отработанным материалом, который легко заменить другим – мало ли парней по российским городам и деревням набрать можно... Сюда их, неподготовленных, в мясорубку, чтобы потом другими сменить... Я по глупости давно уже
Настроение с другим фактором смешивалось. Классический тест на психологическую совместимость пленители тоже, должно быть, предусмотрели и просчитали и даже при перевозе нас с места на место пары пленников не меняли. Хотели, чтобы мы друг друга «поедали»... Даже мы в своей камере начали грызться. Волк на меня за каждое слово рычал, я порой на него срывался... Мы уже и друг другу мешать начали...
А уж после предъявления обвинения настроение совсем упало...
И только после этого, готовеньких, нас выпустили к родителям...
Свидание было все в том же дворе СИЗО...
...Ждал ли я свидания? Я ждал его, рук маминых хотел, тепла ладоней, которое из раннего детства помню, и боялся... Боялся, потому что слишком хорошо знал свою маму нынешнюю. Мне всегда было обидно и нестерпимо стыдно, когда над ней смеялись. И представлять, что сейчас над ней будут смеяться враги, было для меня невыносимо. Мои личные враги... Уже не просто враги мои как солдата, а враги мои, Стаса, простого русского парня из сельской глубинки... Враги, которых я никогда, до конца дней своих не смогу простить... Я бы простил избиения, я бы простил издевательство над собой. Но не смог бы простить издевательства над мамой... Но все зависело от того, сумеет ли она взять себя в руки...
Она не сумела... И мне было стыдно... Стыдно даже перед другими пленными, перед капитаном Петровым стыдно, перед другими матерями стыдно... Только перед чеченами – не стыдно... Я их ненавидел, а когда ненавидишь кого-то, стыд становится гораздо слабее этого чувства, настолько слабее, что он почти незаметен...
Нас всех вывели во двор СИЗО, не предупредив, для чего выводят. Или новое обвинение предъявлять – уже всем вместе, или снова иностранным журналюгам показывать будут... Но теплилась надежда, самая слабая из всех ожиданий, что это будет все же обещанное свидание с родителями... Это оказалось так...
Из всех только к двоим приехали отцы. К остальным матери. И ко мне тоже – мама...
Все матери шли к сыновьям, руки протянув, чтобы скорее обнять, прощупать, убедиться, что сын еще жив, хотя и не здоров. Мою маму вели под руки два охранника с ухмыляющимися физиономиями. Она была пьяна до такой степени, что идти не могла. Охранники подвели маму и мне на руки грубо бросили. Еле я ухватить ее успел, чтобы не упала...
– Что же ты делаешь... – сказал я.
– Это
На нас смотрели... Другие матери, вместо своих сыновей, на нас смотрели... Чечены, ухмыляясь, на нас смотрели... Для них мама была сейчас олицетворением русского народа...
У меня возникла было мысль оттолкнуть маму на тех же охранников, с которыми она пила. Сказать что-то резкое, как я сказал бы ей дома, на гражданке... Но охранники отошли в сторону, и я видел лица чечен, я видел, что они от меня ждут именно этого, я видел лицо телекамеры какого-то специально приглашенного иностранного корреспондента... Они все ждали именно этого... И тогда я маму просто обнял, к себе прижал, превозмогая свою брезгливость и чувствуя к ней и к себе самому нестерпимую жалость. Обнял ее и тихо прошептал:
– Мама... Не позволяй им смеяться над собой... Надо мной... Мама... Они – враги... Они надо мной издеваются... А ты с ними пьешь...
Она подняла голову и, кажется, только сейчас увидела мое хронически избитое лицо. И вдруг взбодрилась, найдя в себе силы, встрепенулась, и в глазах ее огонь загорелся. Холодный злой и желтый огонь, такой же, как у меня. Она на время волчицей стала, той Раткой-Дьявол из сказки Киплинга про Маугли, той самой Раткой-Дьявол, которая только своим видом и своей решительностью тигра Шер-Хана испугала...
– Я им сейчас все хари раздеру... – сказала она и попыталась вырваться из моих объятий.
И шарахнулся в сторону от ее взгляда оператор с телекамерой, попятился приблизившийся было охранник...
У меня хватило силы не выпустить ее, хотя она вдруг стала очень сильной и неуступчивой...
– Успокойся, мама, это уже мое дело... – прошептал я ей в самое ухо. – Придет мое время, я им души раздеру... Они у меня долго плакать будут...
– Мне деньги на дорогу всем районом собирали... Много набрали... Каждый день ездить можно... А нас бесплатно везли... Тебе денег надо? – вдруг, заплакав, перешла мама совсем на другую тему.
– Нам здесь деньги не нужны... В камерах магазинов нет...
– А отец совсем плох, не ходит... – она никак не могла с мыслями собраться и не знала, что говорить.
Плакала и говорила, каждый раз о разном...
...Двадцать минут... Это максимум, что позволили чечены. Двадцать минут, чтобы снова пробудить в нас чувства, вернуть на двадцать минут к жизни и потом снова что-то придумать, чтобы нас «уронить»... Когда свидание закончилось, охранники, что привели маму, не подошли. И глаз камеры оператора был наведен на нас. Они ждали, что мама упадет, что она поползет. Они ждали очередного унижения русского человека, простой русской деревенской бабы...
– Все на тебя смотрят. Иностранцы снимают... – сказал я, ничуть не стесняясь, что нас слышат. – Иди прямо... И наплюй на них... Я выживу... И вернусь... Только ты меня поддержи... Только веди себя достойно, мама... Не убивай меня...
И она пошла прямо. Она никогда в жизни так прямо и ровно не ходила. Это была совсем не ее обычная деревенская походка, походка обыкновенной женщины-колхозницы, привычной к кирзовым сапогам, которые скользят по грязи нашей улицы... Она гордо шла. И уже у выхода даже обернулась и рукой мне махнула: