Первый отряд. Истина
Шрифт:
— Почем мне знать, — пуговки неприятно мутнеют. — Я свечу не держал. Тебе чего надо на х…? Зачем пришла на х…? Кто подослал на х…? Ходят тут, вынюхивают! Один тут уже утром вынюхивал! Кто, чего, да когда… Анто… Атро… атрополог, б…дь! Знаем мы этих атропологов! Прихваты гэбэшные и рожа гэбэшная! А-а- а!.. Вон он, на х…! Наверное, дружок твой, да? Вон он, на той стороне улицы стоит, рукой тебе машет!..
5
Я иду к нему, медленно.
Он раскрывает объятия — как будто он большой, а я маленькая, как будто я бегу, а он ловит, как будто я вылезла из воды, а он ждет с полотенцем, как будто он уезжал и вернулся… Как будто бы мы не на севере, а на юге. Как будто бы я никогда и не вырастала. Как будто бы мы никогда и не расставались.
Как будто бы он никогда и не умирал.
— Здравствуй, папа.
С некоторых пор я совсем не боюсь мертвецов. Я бегу. Я хочу обнять его прежде, чем он исчезнет. Я хочу взглянуть в эти глаза, которые я тогда не закрыла, чтобы они смотрели на море… Я хочу спросить его, куда попадают предатели после смерти. Я хочу сказать ему, что так по нему скучаю. Я бегу к нему. Я бегу — и он меня ловит.
…Его глаза живые, прозрачные, и самую малость в голубой, как пластиковая бутылка из под аква-минерале. Его руки теплые — и весь он живой, теплый, часто дышащий, встрепанный.
С некоторых пор я совершенно не боюсь мертвецов. Но он жив — и это меня очень путает. Я вырываюсь из его теплых объятий. Я отступаю на шаг.
— Ты что, малышка? — шепчет Подбельский. — Ты что, совсем мне не рада?
6
Путь к границе был долгим, земля вязкой, а воздух густым. Но большой ребенок, которому никто не дал имени, приходил туда часто. Там, у самой границы, был пересохший глубокий колодец.
Большой ребенок спускался на самое дно и говорил с темнотой, из которой когда-то родился.
— Пускай никто не прогоняет меня, не отворачивается от меня и не задает мне вопросов. Пускай мой папа не стыдится меня и не боится меня. Пускай я стану красивым. Я загадаю: если я научусь выкладывать слова из кусочков льда, мои желания исполнятся.
7
Я жду автобуса. Он сидит со мной рядом. На остановке. На остановке в центре места сбора оленей в период осеннего гона.
В моих ушах ревут и стонут истощенные ревты.
В моих ушах пульсирует кровь, заглушая все звуки.
Сквозь этот шум я слышу наш разговор:
— Я видела тебя мертвым.
— Я ведь учил тебя всегда сомневаться в увиденном.
— Я видела твою кровь.
— Клюквенный сок, моя девочка.
— У тебя из груди торчал нож.
— Старый фокус. Спектакль.
— Твои глаза. Они были остекленевшими. Синими- синими…
— Специальные линзы. Мне не смогли подобрать
— Ты не дышал. У тебя не было пульса.
— Есть одно упражнение. «Тишина и шумный поток». Немцы содрали его у индусов, а я — у немцев… Нужно полностью расслабить сердечную мышцу. И услышать свою тишину. А потом снова заставить ее сокращаться, чтобы кровь стала шумным потоком…
На секунду надежда — больная, пьяная, пряная — вгрызается в сердечную мышцу, всасывается через все слизистые, шипучей отравой вспенивает шумный поток, докатывается до кончика языка соленым вкусом железа…
— Все остальные… — мой рот сухой и железный. — Все остальные… — мой голос скрипит, как несмазанная дверная петля. — …Все остальные, там, в интернате, — это тоже спектакль? Они живы? Как и ты? Тоже живы?
Подбельский молчит. Он печален. Крохотные зрачки дрожат в его прозрачных глазах, как мошки в желе.
Железный вкус остается, но надежда уходит, быстро и страшно. Отступает, как океан перед цунами, оставляя за собой голое дно. Оставляя за собой камни, и водоросли, и задыхающихся золотых рыбок. Обещая вернуться волной рокочущей смерти…
— Это ты подписал контракт с Йегером. На испытание «Риттер Антворт».
Он должен ответить: «Вранье. Тебя обманули, не верь им». Он должен ответить: «Да, я. Но я не знал, что это опасно». Он должен ответить хоть что-нибудь. Но он молчит. И я спрашиваю:
— Ты хоть плакал, когда они умерли?
— Я плакал до того. Когда понял неизбежность их смерти.
Он говорит:
— Смерть невинных. Пойми. Она вечно спасает наш мир. Неизбежная жертва.
Он говорит:
— Иначе было бы просто не видно, как коварен наш враг.
Он говорит:
— Иначе ты не стала бы искать смысл. Искать вход. Искать Надю…
Он говорит:
— Я присматривал за тобой. Ты молодец, куколка. Ты научилась переходить на ту сторону. Ты отыскала границу. Ты хорошо выполняешь задание.
Он говорит:
— Ты уже у финиша. Все получится. Но учти — нам нужна только победа. Перемирие — не для нас. Мы не сложим оружие.
Он говорит:
— Ты мой лучший агент.
Я говорю ему:
— Ты убийца. Ты сумасшедший.
Папа, ты сумасшедший.
— Возможно, возможно… — Он щурит прозрачный взгляд на дорогу. — Даже наверняка. Я убийца… — Он смотрит на часы. — Где этот чертов автобус? У меня в семь из Мурманска самолет…
Я представляю себе его самолет в синем северном небе. Белый след в синем северном небе… Подбельский смотрит в иллюминатор. В его руке пластиковый стаканчик с шампанским. Он отмечает победу. Он поминает убиенных. Невинных. Он летит первым классом в сторону солнца. Он улетает к греческим скалам. В Храм Девы. В Божью страну.