Первый поцелуй

Юрьенен Сергей

Под наваленными ветками, под дерном, под накатом в один слой – уйдя в объятья корявых корней старой ели, обхватив голые колени, дыша сырой землей и представляя жизнь снаружи без себя. Сильное было чувство. Особенно, когда надо мной пролетали голоса, веселые и неразборчивые. Иногда я даже плакал от жалости к себе. Потому что – как ни пытался убедить себя в обратном – на самом деле я уже родился, кончил четвертый класс и был живой, что значит – надо вылезать и приходить в движение, чтобы прокладывать свой курс. Лучше нету дороги такой.

Все, что есть испытаем

на свете,

Чтобы дома над нашей рекой

Услыхать соловья на рассвете…

В лесу наверху было мрачно и как-то глухо.

Земляника если и попадалась, то все с зеленоватыми бочками, а у спелой, темно-красной, которую отведало какое-то сластолюбивое насекомое, оказался странный вкус – возможно, ядовитый. Отплевываясь, я жалел, что пошел на риск. Во мху я заметил, как выпирает слизистый блеск. Присел на корточки перед маслятами – полюбоваться. Серые иглы клеились им к шляпкам, и я понял, что они мне напоминают – включая эту отпавшую снизу творожистую перепонку, которую, не знаю, как другие ребята, а лично я, залупив с болью, ободрал еще в 56 году, когда пытался придать себе такой же взрослый вид, как у оболтусов Крона, который, повторяя: «Сила через радость! Радость через силу!», заставлял нас без трусов трусить через сосняк и прыгать в Неман, – тогда мы были расквартированы у самой границы.

Еще я вспомнил, что означает «маслята» на преступном языке.

В елочках я отыскал саперный свой инструмент, перепрыгнул вместе с ним могилу неизвестного фашиста и взял наперевес – против любой угрозы.

Но из живых в этом лесу был только я.

Воронку я нашел удобную, но копать не стал. Постоял на краю, постучал ногой по лезвию, подержал подбородок на черенке, на полушарии его мозольно-гладком, – и раздумал. Страшновато стало углубляться. И старше стал я на год для таких дел, как в Говнолесе. А в третьих: скоро все равно конец.

Пропавшую лопату я приставил им к стене столовой. К задней, откуда выносят пищевые наши отходы для какой-то орденоносной свинофермы. Дверь приоткрылась, красивая посудомойка выпустила физрука, который задернул молнию и вывернул отложной воротничок своей «олимпийки».

– Родители уехали?

– Нет еще.

– Так чего ты здесь?

– К нему не приезжали, – ответила ему посудомойка. – Киселя налить?

– Спасибо, нет.

– Ты погоди, – остановил физрук. – Акулич где?

– Папаша увез на «Победе».

– Обратно не привозил?

Я пожал плечами.

– А может, булочку с изюмом?

Мотнув головой, я поспешил исчезнуть.

Снова родители загадили всю территорию. В траве валялись белые жопки от огурцов и помидоров, обертки от конфет и эти самодельные из кальки крышечки, с которых стянули резинки. Я наступил на смятую журнальную страницу, откуда выскользнули обглоданные косточки, растянул носком правой: на засвеченном фоне погранреки семь зловещих силуэтов во главе с Гудерианом, а на другом снимке цитадель, которая первой приняла удар.

Пара граненых башенок, а между ними рваный флаг.

Никого в палате.

В окно смотрел еловый лес – темный даже днем.

Сетка лязгнула по чемодану, когда я провалил ее коленями. Вытолкнув створки, навалился на подоконник.

Прямо

подо мной лицом к стене стояли близнецы, и сначала показалось, что они на пару онанируют. Голов на шум они не подняли. Просто не услышали: так были поглощены своим занятием. Мы были в одном классе, в обиду их я не давал. По просьбе мамы их родитель, угрюмый богатырь в монгольском кожаном пальто, взял путевку на заводе и мне – другу своих однояйцевых. Найдя укромное местечко и прижавшись один к другому, эти друзья сейчас уплетали лиловую ветчину – с кальки свисали ломти. Они не обдирали даже сало – так торопились все сожрать, чтобы не оказаться перед необходимостью меня угощать. Неужели думают, что взял бы – после того, как они себя здесь показали? Макушки у них тоже оказались одинаковы – по два водоворотика на каждой. Будут, значит, счастливыми. Так и подмывало сказать им сверху: «Что, Боря-Вова, вкусная ветчинка? Приятного вам аппетита!». Или просто окликнуть: «Эй!». Известить, что заглянул я в тайну подлого обжорства. Чтоб не удивлялись, кого я с ними раздружусь.

Но не решился их конфузить. Просто откачнулся, выводя обоих из поля зрения.

Достал из чемодана справочник «Страны мира», лег и раскрыл наугад.

***

– Кто?

Пионерский галстук, повязанный под белый воротник апаш, не скрывал волос груди, от чего вожатый выглядел не очень страшно. Но был насуплен и буравил глазами, требуя ответа.

Шеренга переминалась.

– Лучше сказать сейчас. Чтоб избежать позора на общелагерной линейке.

Никто ничего не понимал.

– Ну, что ж… Пеняйте на себя.

К вечеру расчистилось.

Солнце уже село, в небе над нами догорали только перистые.

Лагерь стоял буквой «П» – лицом к флагштоку. Старшая пионервожатая обводила бровями ряды. За спиной раздался скрип по гравию. В проход между отрядами на центральную дорожку вышел директор. Потом, упираясь, появился Фишин, которого тащили за руки мамаша с медсестрой.

Рядом со мной тихо простонал Акулич – в смысле запоздалого сожаления. Как будто что-то мог он сделать, чтобы все это предупредить.

Но что?

Убить и закопать?

Директор сделал шаг вперед.

– Вся наша страна готовится к двадцатилетней годовщине. По Центральному радио только что передали, что в Большой Кремлевский дворец сегодня торжественно внесли боевое знамя Победы, которое в Сорок Пятом водрузили над рейхстагом. Героям Советского Союза Егорову и Кантария крепко пожал руки дорогой наш Никита Сергеевич… А у нас в лагере в канун вероломного нападения произошло ЧП… Да! Чрезвычайное происшествие. Страшно представить, но в старшем отряде пионер пытался задушить товарища…

Он отвел руку и развернутой ладонью указал на Фишина, которому мамаша задрала подбородок, чтобы все увидели улики – черные кровоподтеки.

– КТО? Шаг из строя.

Стало тихо.

В голове у меня повторялось одно и то же: страшно, но в старшем. Страшно, но в старшем. Каким напряжением охвачен был крайний слева, я понял, когда его кишки издали звук – тонюсенький такой. «Я ж не душил», – пропел он еле слышно горлом, формально оправдывая передо мной свою неподвижность.