Первый/последний
Шрифт:
Голова раскалывается. Болит все тело, губы потрескались из-за жесточайшего сушняка. От шелковой простыни исходит прохлада, опостылевший запах лаванды провоцирует тошноту.
Разлепляю веки и с трудом фокусируюсь на предметах.
Белый ажурный комод с частоколом пузырьков и флаконов, венский стул, торчащие из шкафа кружева...
— Твою мать...
За окнами пасмурно, но отраженный зеркалом тусклый свет совершенно невыносим.
В дверном проеме появляется Анжела.
— Очнулся, герой? Вставай, кофе готов.
На ней узкая юбка,
— Почему я тут? — хриплю, как старая половица, и Энджи усмехается:
— Я прислала за тобой такси. Ты дома.
— А предпочел бы проснуться в аду.
Она права — формально каждая комната этой просторной квартиры продолжает оставаться моим домом, за что я по гроб жизни должен быть благодарен Анжеле. Но я — существо подлое и не помнящее добра, — при любом удобном случае сваливаю к друзьям или к деду — в грязную коммуналку.
Дед пьет как не в себя и давно уверовал, что является самым настоящим князем. И если бы Энджи не оформила на меня опеку после того, как отец пораскинул мозгами в своем джипе, я бы непременно загремел в приют.
— Завязывай бухать, мой родной... — матушка набрасывает на плечи алую блузку и медленно, со смакованием, до ключиц застегивает мелкие пуговицы.
— Ты тоже, — от души советую я. — Иначе начнешь гонять чертей, как Князь, и больше не сможешь быть лицом своих салонов...
— А ты, кто ты там... танцор гоу-гоу... много понимаешь в этой жизни, да? — сегодня она умиротворена, и привычного потока оскорблений не следует.
— Благодаря тебе я понял все. Спасибо, мамочка.
Хмыкнув, Анжела выпархивает на кухню, и оттуда доносится аромат свежесваренного кофе — единственного, что сейчас способен принять мой убитый организм.
Приподнимаюсь на локтях, взлохмачиваю волосы на макушке, матерюсь... И падаю обратно.
Повторная попытка борьбы с гравитацией оказывается более успешной — принимаю вертикальное положение, натягиваю заботливо оставленную Анжелой футболку и, шатаясь, подхожу к зеркалу.
Там обретается иссиня-бледный, смахивающий на зомби чувак: растрепанные патлы, больше похожие на гнездо, дурные глаза оттенка воды из придорожной лужи и такого же цвета круги под ними — наркоманские, хотя я упарывался лишь раз в жизни и тогда едва не склеил ласты.
Вчерашний вечер маячит на задворках подсознания размытым пятном, но почитать сообщения от ребят и освежить память не получается — экран телефона напополам рассечен глубокой трещиной, сенсор не реагирует на прикосновения.
Эпичное падение — единственное, что я помню четко. На ребрах темнеет нехилый синяк.
Тащусь к себе и достаю из тумбочки коробку с айфоном — подарком Энджи к Новому году. Пароли от мобильного банка и нашего паблика надежно сохранены у меня на подкорке, но в чаты войти не удается даже после десятой введенной комбинации знаков и цифр.
Энджи незаметно подкрадывается со спины, обхватывает меня за пояс, запускает холодные ладони под футболку
Разворачиваюсь к ней и, превозмогая острейшее омерзение, цежу сквозь зубы:
— Я бы все отдал, чтобы тебя посадили.
Она безмятежно улыбается и воркует:
— Уймись, Владик. Иначе посадят тебя.
Я не в состоянии оценить ее юмор и не выкупаю прикола, и она прищуривает зеленые, подведенные идеальными стрелками глаза:
— Соболев вызывает. Да. Прямо в воскресенье. Что же ты опять натворил, паршивый шакал?
***
Безучастно пялюсь на серые пейзажи, проплывающие за лобовым стеклом, на каждом ухабе страдаю от боли и утопаю в сотнях вопросов без ответов. Воспоминания о вчерашнем вечере обрываются на пронзительно-синем взгляде какой-то неземной посторонней девчонки. Сразу после стакана водки, которым я залил глубинное чувство вины перед ней.
— Приехали, — объявляет Энджи и, вытащив из бардачка косметичку, старательно малюет помадой опухшие губы. Вытряхиваюсь из машины и послушно жду ее под мелким дождем.
В районном ОВД я давно уже свой.
На учет меня поставили в двенадцать, еще при живом отце, когда я по-тупому попался на шоплифтинге. Папа тогда орал, как ненормальный и клялся, что собственноручно засунет мне этот копеечный шоколадный батончик в известное место.
Ну а в последний раз я серьезно накосячил в конце десятого класса. По весне в клубе выдалась особенно жаркая пора, и ко мне прибилась девчонка по имени Ульяна — скромная и тихая, заторможенная, будто больная. Мне скучно по жизни — наверное, голубая кровь дает о себе знать. Забив на предостережения Кнопки, я таскался с этой несчастной за ручку и даже пару раз целовал. Через неделю она призналась, что запала, а я честно ответил, что для любви не создан.
Кто же знал, что она наглотается таблеток и отойдет в лучший из миров.
Все закончилось относительно благополучно, потому что начальник нашего РОВД когда-то был матушкиным одноклассником. А ребята подтвердили, что Ульяна была странной, и я ничего плохого не делал.
Шаркая подошвами грязных вэнсов, волоку себя через сумрачный коридор, постучав, вваливаюсь в тесный прокуренный кабинет, и полковник Соболев, лысеющий мужик под сорокет, здоровается со мной за руку.
Приземляюсь на продавленный дерматиновый стул, Анжела, теребя ремешок сумки, просачивается следом, садится на край дежурной кушетки и лепечет:
— Привет, Сергей.
— Привет, Анжел, — он переводит на меня красные глаза и перестает быть лояльным: — Ну, Болховский, на этот раз ты точно залетел.
Я откидываюсь на скрипящую хлипкую спинку и вздыхаю:
— Вот черт. От кого?
Шутка не заходит.
— Статья сто десятая, до шести лет, — пристально смотрит на меня Соболев, Анжела ахает, а я дебильно лыблюсь, хотя тело свело судорогой:
— Я не в курсе чего-то? С вечера все были невредимы и не собирались накладывать на себя руки, а ночь я провел вот с этой прекрасной дамой.