Первый раз на эстраде

Андроников Ираклий Луарсабович

танец"..." Это единственно могло оправдать твои странные телодвижения и

жесты. Хотел еще крикнуть: "Наш лектор родом с Кавказа! Он страдает

тропической лнхорад–кон – у него начался припадок. Он бредит и не правомочен

делать те заявлении, которые делает от нашего имени". Но в этот момент ты

кончил и не дал мне сделать тебе публичный отвод... Почему ты ничего не

сказал мне? Не предупредил, что у тебя вместо языка какой–то обрубок? Что ты

не

можешь ни говорить, ни ходить, ни думать? Оказалось, что у тебя в башке

торичеллиева пустота. Как при этом ты можешь рассказывать? Непостижимо! Ты

страшно меня подвел. Не хочу иметь с тобой никакого дела! Я возмущен

тобой!..

А я это время играли первую часть симфонии, которую я страшно любил.

Потом вдруг слышу – снова понвилась первая тема; она уже предвещает финал.

Вот в зале зааплодировали, в гостиную вошел Гаук, очень довольный... Я стал

озираться, чтобы куда–нн–будь спрятаться. И не успел. Комнату наполнили

музыканты, стали спрашивать: "Что с вами было?" Я хотел отвечать, но

Соллертинский шепнул:

– Никогда не потакай праздному любопытству. От этих лиц ничего не

зависит. Второе: наука еще не объяснила, что было с тобой. И в–третьнх: мы

еще не придумали, как сделать, чтобы тебя уволили по собственному желанию.

Что было потом, помню неясно. Знаю только, что возле меня снднт

человек, которого до этого я видел, иаверное, не больше двух раз,– известный

ныне искусствовед Исаак Давидович Глнкман, коего чнслю с тех пор среди своих

лучших друзей. Он похлопывает меня по плечу, говорит, что не я один, но и

филармония виновата. Надо было прослушать сперва, а не так выпускать

человека. И он подмигивал Сол–лертинскому. И Соллертннскнй уже смеялся и,

желая утешить меня, говорил:

– Не надо так расстраиваться. Конечно, теоретически можно допустить,

что бывает и хуже. Но ты должен гордиться тем, что покуда гаже ничего еще не

бывало. Зал, в котором концертировали Михаил Глника и Петр Чайковский,

Гектор Берлиоз и Франц Лист,– этот зал не помнит подобного представления.

Мне жаль не тебя. Жаль Госцнрк – их лучшан программа прошла у нас. Мы уже

отправили им телеграмму с выражением нашего соболезнования. Кроме того, я

жалею директора. Он до снх пор снднт в зале. Он не может войтн сюда: он за

себя не ручается. Поэтому очистим помещение, поедем ко мне и разопьем

бутылочку кахетинского, которую я припас на случай твоего триумфа. Если б я

знал, что сегодня произойдет событие историческое, я бы заготовил цистерну

горячительного напитка. Но, прости, у меия не хватило воображения!..

Ах, какой это был человек! Благородный. Добрый, Великодушный.

Мы вышли втроем. Лил дождь. Мы пошли на Пушкинскую, где жнл тогда

Соллертннскнй. И там он рассказал эту историю за ночь раз десять, каждый раз

прибавляя к ней множество новых подробностей. Я задыхался or смеха. Валялся

на диване в нзнемо–женнн. Но к утру какая–то муть стала оседать в голове, я

начал смекать, что мне–то особенно радоваться нечему, что это произошло со

мной и, вероятно, отразится на всей моей жнзнн, повернет ее ход и мне уже не

иметь дела с музыкой (как потом и случилось!). Наверно, к утру лнцо мое уже

ничего не могло выражать, кроме тупого отчаянии. Но туловище все еще

продолжало колыхаться от смеха.

Проснулся я дома, у себя на диване. В комнате было светло.

Услышав в соседней чьи–то шаги, я позвал:

– Ма–ать!

Мать вошла. Я сказал:

– Дело в том, что я вчера провалился. И у меня просьба: на эту тему,

если можно, не разговаривать со мной.

Мать спокойно ответила:

– Может быть, ты и провалился,– этого я не знаю. Только уж это было не

вчера, а позавчера...

– Почему же позавчера?

– Потому что ты домой пришел очень поздно, тебя целый день вчера

будили, спрашивали, когда и куда тебе надо идти. Ты говорил, что тебе больше

никуда никогда ходить не придется. Просил оставить тебя в покое...

Я подпер голову кулаком, перевел взгляд на ковер... Раскисшие,

разлезшиеся, серо–белые, с мышиными хвостиками вместо шнурков стояли возле

дивана бывшие лакированные ботинки Антона Шварца!.. Но мысль о том, что

Шварц вчера выступал босой, привела менн в такое отчаяние, что я заплакал.

Мать спросила:

– Неужели ты думаешь помочь делу тем, что будешь лежать в постели и

плакать?

Я прохрипел:

– Да вовсе я не от этого плачу!.. Мне... Шварца жалко!

А на другой день меня с шумом уволили нз филармонии.

Но – странное дело!– с тех пор я никогда уже так не боялся. И

впоследствии почти полностью преодолел страх.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Стыд меня мучил, но через несколько дней я все же пошел в филармонию.

На концерт. В фойе, в кругу молодых хохочущих композиторов, я увидел Ивана

Ивановича, который что–то рассказывал им, как всегда пулеметно в остроумно.

Заметив меня, ои извинился и, подойдя, положил мне на плечо руку.