Первый раз на эстраде
Шрифт:
так мне стало от него плохо... Я спросил:
– Почему ты так странно смотришь? Мать удивилась:
– Никак я особенно не смотрю...
Я взял под мышку коробку с ботинками Шварца и отправился.
И вот впервые в жизни я вошел в филармонию не с главного хода, откуда
пускают публику, а с "шестого" – артистического – подъезда. С подъезда, куда
и иногда заходил, чтобы взять пропуск, оставленный знакомым дирижером. И уж,
побывав там, в тот вечер находился в состоянии
мысли, что приобщился...
Я пришел часа за два до концерта, когда иикого еще не было, и вступил в
слабо освещевную голубую гостиную – артистическую, устланную голубым
пушистым ковром, уставленную голубой мебелью и украшенную огромными
зеркалами в золотых рамах...
Я был один и не берусь объяснить, от кого я прятал ноги в носках под
диван, пока обувался в ботинки Шварца. Но когда завязал тесемки и встал,
выяснилось, что они мне впору только по длине. В ширину же они были такие
узенькие, что ступни сложились в них лодочками. Я потерял устойчивость. При
этом подошвы были у них не плоские, а какие–то полукруглые, скользкие,
словно натертые специальной мастикой. Я и шага еще не ступил, а мне уже
казалось, что я, как на лыжах, лечу с горы. Хватаясь за мебель, я попробовал
пройтнсь, и тут выяснилось вдобавок, что они не гнутся в подъеме и надо
ходить, высоко поднимая ноги, словно на них надеты серпы для лазании по
телеграфным столбам...
Пока я учился ходить, гостиную наполнили музыканты. Кто строил скрипку,
кто вытряхивал на ковер слюни из духовых. Ко мне стали обращаться с
вопросами: на каком инструменте я играю, какое музыкальное заведение
окончил, родственник мне Иван Иванович нли по знакомству приткнул меня в
филармонию?
Каждый новый взгляд, на меня обращенный, каждый вопрос погружали меня в
еще не изведанные наукою пучины страха. Очень скоро мне стало казаться, что
я выпил небольшой тазик новокаина: в груди и под ложечкой занемело,
задеревенело, заледенело и, может быть, даже заиндевело. Во рту было так
сухо, что язык шуршал, а верхвяя губа каждый раз, когда я хотел вежливо
улыбнуться, приклеивалась к совершенно сухим зубам так, что приходилось
отклеивать пальцем.
Вдруг я увидел дирижера Александра Васильевича Гаука, под чьим
управлением должны были играть в тот вечер Танеева. Гаук расхаживал по
гостиной, выправлял крахмальные манжеты из рукавов фрака, округлял локти и
встряхивал дирижерской палочкой, как термометром. И я услышал, как капризным
тенорком он сказал: "Я сегодня что–то волнуюсь, черт побери!" И тоненьким
смехом выкрикнул: "Э–хе–хей!"
Я подумал: "Гаук волнуется?.. А и–то что
меня свал пробирать озноб, который нельзя унвть никакими шубами, ибо он
исходит из недр потрясенной страхом душн. По скулам стали кататься какие–то
желваки... В это время ко мне быстро подошел Соллертинский.
– Ты что, испугался? Плюнь! Перестань сейчас же! Публика не ожидает
этих конвульсий и не платила за них. А тебе это может принести ужасные
веприятности! Если гы не перестанешь дрожать, я подумаю, что ты абсолютный
пошляк! Чего ты бо–ншься? Тебе же не на трубе играть в не на кларнете;
язык – все–таки довольно надежный клапан, не подведет! Ну, скажем, тебе надо
было бы играть скрипичный концерт Мендельсона, который помнят все в этом
зале, и ты боялся бы сделать накладку,– это я мог бы понять. Но того, что ты
собираешься сказать, не знает никто, не знаешь даже ты сам: как же они могут
узнать, что ты сказал не то слово?.. Если бы я знал, что ты такой
вдохновенный трус,– я не стал бы с тобою связываться! Возьми себя в руки –
оркестранты смотрят!.. Ну уж раз ты перепугался, тогда тебе не надо говорить
про Танеева. Ты еще, чего доброго, скажешь, что он сочинил все симфонии
Мясковского, и мы не расхлебаем твое заявление в продолжение десятилетий.
Гораздо вернее будет, если ты поимпровизируешь на темы предстоящего сезона.
Воспользуйся тем, что сегодня мы открываем цикл абонементных концертов, и
перечисли программы, которые будут исполнены в этом году. Назови наиболее
интересные сочинения, назовв фамилии исполнителей, а в заключение скажи:
"Сегодня же мы исполняем одно из лучших произведеинй русской симфонической
классики – Первую, до–минорную Танеева, которую вы услышите в исполнении
оркестра под управлением Александра Гаука..." Можешь сказать "це–мольную"
симфонию. Можешь сказать: "Первую". Можешь назвать ее до–минорной... Все
это – на твое усмотрение... Я надеюсь, какие–нибудь программы застряли у
тебя в голове, когда ты переписывал их почерком Акакия Акакиевича? Назови
пять нли шесть наиболее интересных программ, а в отношении других сделай
вид: "Могу назвать, но не считаю нужным". Если же ты вспомнишь на публике
все восемьдесят программ, то, несмотря на этот удивительный подвиг памяти,
тебя из филармонии вышвырнут... Сегодня от тебв не многое требуется–
показать, что ты способен связать два слова. О трех словах речи нет...
Важно, чтобы можно было понять, как ты смотришься, как двигаешься... Со
стороны содержания ты можешь быть совершенно спокоен. Что же касается