Первый разведвзвод
Шрифт:
Сначала я увидел солнце, а затем — траву. Трава до боли зеленая. А позже услышал далекий гул.
Я подхватился. В той стороне, где моя Нюра, где полдеревни сидело на островке, гудела земля.
Бежал, долго бежал. Потом шел, потом полз. И понял: напрасно. Там уже не гремело, самолеты не кружились над лесом. Даже автоматов не было слышно.
Опять провалился в пропасть. Потом всю ночь кружил по лесу. На рассвете подошел к тропинке. К месту, где была тропинка. Тут лежало семеро партизан. Иссеченные пулями, осколками. Шестерых я не мог
Олег Звонцов перестал писать. Он смотрел на Микиту широко раскрытыми глазами.
— А потом — что? — прошептал Федя. — Что потом было?
— …Потом, — кузнец подавил вздох густой струей дыма, — трижды тонул в трясине, а добрался-таки до островка. Целый день добирался — прудил болото… И никого. Весь островок в воронках. Где — рука, где — нога, где — голова… Я, кажется, с ума сошел. Бегу, зову свою Нюру. Она отзывается. Бегу туда, а голос уже в стороне…
Ну, а потом подобрали меня партизаны… Э-эх, лучше бы не подбирали. Я уже выздоровел, и тут входит в землянку Иван Макарович:
— Мужайся, Яковлевич, — говорит. — Плюй на все! Они и не такое выдумать горазды…
— Кто — они? — спрашиваю.
— Фашисты… Вот посмотри, — и дает мне листовку.
А там, хлопчики мои, Микита Силивонец улыбается во все свои крепкие зубы. И написано большими буквами: «Я подаю вам руку!» И моя роспись внизу… Расписывался же, дурак, когда их зарплату марками получал. Ну, тогда, в полиции… А листовка — это, мол, мое обращение к мирным жителям Осиновки, которые в лесу прятались, и к партизанам. Немцам, мол, все известно, где вы прячетесь; вернитесь с островка среди Гнилого Болота, и все будет очень хорошо…
Вот что гад Прусов натворил. Зачем расстреливать — пусть свои расстреляют. И только тогда я понял, что по мне для вида стреляли…
А через месяц встречали Красную Армию. Только я не встречал да еще двое. Я сидел в землянке, они — у двери стояли. Охрана…
Пятнадцать лет просидел на севере…
— Так и не поверили? Судили все-таки? — спросил я, будто сам не знал, что Микита Силивонец отбывал срок.
— Без меня Лида росла, без меня. Спасибо, люди добрые вырастили…
Мы долго молчали.
Жестокость фашистов поразила нас. Удивило недоверие односельчан…
Вдруг дверь взвизгнула, и в хату вбежала Наташка.
— Дедусь, а мне… — она увидела нас и замолчала.
Потом на цыпочках подкралась к дивану, вскарабкалась на него, обняла Микиту за шею, прижалась к нему.
— Мамка мне новую куклу купит. Завтра, — громко зашептала в заросшее черными волосами ухо. — Можно мне отнести им, в детсадик?
Микита Яковлевич улыбнулся:
— Теперь садик в отпуску. Они же, — он кивнул в нашу сторону, — в школу ходят.
— А на лето будет? — забеспокоилась внучка. — Будет, Ленька, а? Ну, что ты молчишь? Воды в рот набрал, а?
Что ей ответишь?
Сочинение на вольную тему
— Ура! — вдруг, закричал Федя.
Иван
Иван Макаровну также бросился к окну, близоруко прищурился. Он еще всего не видит. И я ему подсказал!
— Директор!
— Михаил Михайлович? — переспросил он, будто у нас не один, а несколько директоров.
А наш директор уже машет нам рукой. И улыбается. Широко, во весь рот.
— Айда! — совсем по-нашему скомандовал Иван Макарович, и мы, давясь в дверях, вывалили из класса.
Неспроста улыбался директор. То, что он привез, — было здорово! Давность надписи в «почтальоне» 22–25 лет. Так было сказано на строгом бланке лаборатории. Даже была указана и группа крови — 1-В. Наш директор вообще-то сильно потрудился. Оказывается, в документах солдат писали группу крови, ну, если тяжелое ранение и некогда разные анализы делать. У моего дедушки-солдата была — 1-В. У Микиты же Силивонца кровь второй группы.
Да это не так уж важно. Простое доказательство. А самое главное доказательство он раскопал в архиве Центрального штаба партизанского движения. И теперь показывает его нам.
Это — небольшие фотографии. Только на них не люди, а обычная запись от руки. Нет, необычная:
«Делаю так. Выпускаю листовку с обращением к семьям бандитов, которые прячутся в болоте. Листовку «подпишет» Силивонец… Самого же Силивонца отпускаю на все четыре стороны. Буду симулировать стрельбу, может, погоню. Он хорошо держится на ногах. Значит, побежит. Пусть же свои расстреляют своего! Мы же своих Шевернева и Марченко расстреляли из-за него».
На втором листке:
«Капитан Штрумбах дал согласие. Листовки оформляются. Завтра утром их сбросят с самолета. Капитан посоветовал Юраса Николайчика тихонько отправить на тот свет. Светлая голова у Штрумбаха: убрать свидетеля! Не жалко. Какой толк с такого, который побоялся самого обыкновенного кулака — раскаялся, план лагеря и подходы начертил?»
И везде на обороте этих твердых листков — «Фотокопия верна» и большая круглая печать.
— Ура! — закричали мы.
— Постойте! — остановил нас директор. — Всю школу на ноги поднимете.
И тут же снова широко улыбнулся:
— Да, мы всю школу поднимем на ноги! Надо писать историю борьбы партизан нашей Осиновки.
— А мы уже! — отозвался Олег. — Вчера начали. У Микиты были, записали…
— Ого-о! — протянул директор. — Вас трудно опередить.
— Это все Иван Макарович! — сказал я.
— Да, чуть не забыл, Иван Макарович! Вы завтра езжайте в обком. Обязательно! Я в Минске о вас говорил. Восстановят…
Только позже я понял, о чем говорил директор нашему учителю. Восстановят, значит, в партии…