Первый русский самодержец
Шрифт:
Процессия ехала тихо, молчаливо, как бы эскортируя важного преступника.
Но народ догадался, что было скрыто под рогожею.
— Батюшка ты наш! — послышались возгласы толпы. — Не стало тебя, судии, голоса, вождя души нашей! Хоть бы дали проститься, наглядеться на тебя напоследок, послушать хоть еще разочек голоса твоего громкого, заливчатого, что мирил, судил нас, вливал мужество в сердца и славил Новгород великим, сильным, могучим во все концы земли русской и иноземной. Еще хоть бы разочек затрепетало
Многие плакали навзрыд.
Вывезя вечевой колокол за городские ворота, один отряд воинов, сопровождавших его, отделился от прочих и снова поскакал в город.
Проехав несколько улиц, он остановился у чудного дома Марфы Борецкой, у ворот которого уже стояла московская стража.
Спешившись, воины вошли в огромный двор и нашли его совершенно пустым.
Пройдя двор и несколько запустелых светлиц, достигли они, наконец, наглухо запертой двери.
На стук их не получилось никакого отклика.
Дружно приложились они богатырскими плечами. Дверь дрогнула и слетела с петель.
Что-то тяжелое, грузное упало на пол.
Это был труп повесившегося на крючке, вбитом в притолку двери. Воины узнали в нем пана Зверженовского.
Тело еще не совсем остыло.
Что побудило хитрого ляха на самоубийство, какая драма произошла перед этим в доме Борецкой — осталось тайной.
Воины, оттолкнув ногою труп, пошли далее на слабый свет, лившийся из боковой темной гридницы.
В ней нашли они Марфу.
Она стояла задом к ним, на коленях перед образом, покрытая черным покрывалом.
Трудно было определить, молилась ли она, раскаиваясь, или же призывала гром небесный на свою грешную голову — просила смерти?
Лампада колеблющимся светом озаряла золотые оклады икон и бледное лицо молящейся женщины.
Воинов не смутила эта молитва.
— А, голубушка! полно проводить Бога, как людей обводила бесовским языком своим.
Без слова, без малейшего сопротивления отдалась она в их руки, только глаза ее дико сверкали из-под нависших бровей.
Под тяжестью упавших на нее невзгод она лишилась рассудка.
17 февраля великий князь с своею победоносной ратью, вечевым колоколом и пленною Марфою отправился обратно в Москву.
Путь великого князя был весел и все ликовало с ним: Великий Новгород склонил свою гордую, увенчанную славой главу под ярмо новорожденной Москвы, под мощную десницу Великого Иоанна.
Ранним утром того же 17 февраля 1478 года в монастыре Соловецком, недалеко от церкви, стоял у могильного холма коленопреклоненный юноша в одежде чернеца и усердно молился.
Клобук его лежал на снегу, а светло-каштановые волосы, вьющиеся кольцами, рассыпались шелковым пухом по широким плечам. Глаза его, устремленные к небу, были светлы, как бы озаренные божественной искрой, а лицо покрыто
В нескольких шагах от него беседовали два старца, вышедшие по окончании утрени подышать чистым воздухом зимнего утра.
— Какое же сновидение привиделось тебе нынешнюю ночь, отче Аврааме? — спросил один другого.
— Страшно, тяжко вымолвить его грешными устами! — отвечал отец Авраам. — Не мне бы подобало передавать его тебе! Я видел, будто бы пророчество настоятеля нашего, отца Зосимы, сбылось…
— Как так?..
— Да будто бы серп небесный, висевший над Новгородом, разросся в огненную тучу и как крылом обвил пламенем весь город. Господи, каким заревом загорелась вся твердь небесная. Я как теперь вижу его.
— Чудно!.. Прости, Боже, беззаконие кающихся и помилуй их. Я сам в недавнем времени видел!..
— Святые отцы, благословите пришествие в мирную обитель вашу бесприютного странника! — прервал говорившего старца раздавшийся за ними голос.
Они переглянулись и увидели перед собою скромно одетого мужчину с дорожным посохом в руках.
— Да будет благословен приход твой в тихую, безмятежную пустыню нашу, и да обретет душа твоя пристань вечную в недрах святыни и созерцании творений Зиждителя. Да приобретет она себе житием праведным богатство духовное — успокоение, какое вкушает этот юноша, — проговорил отец Авраамий, благословляя пришельца и указывая ему на молящегося. — Но кто ты сам? — спросил он. — Почему покидаешь свет? Смотри, чтобы раскаяние не закралось когда-нибудь в душу твою и не разрушило бы в один миг труды долгого времени. Где молитва изливает тепло свое в душу, там недалеко и ковы лукавого.
— Я бывший гражданин падшего Новгорода Великого, а называюсь Назарием, — отвечал пришедший. — Мое намерение твердо и непоколебимо, как скалы, на которых построена ваша обитель.
— Как, пал Великий Новгород? Боже праведный, чудны дела твои! — воскликнули оба чернеца и, скинув клобуки свои, благоговейно перекрестились.
Назарий рассказал им, как это случилось.
— Кто же этот молящийся юноша? — спросил он, окончив рассказ.
— Это тоже земляк твой. Он, после искуса нашего, удостоился пострижения и назван братом Геннадием.
— А прежде как звали его? — Голос Назария дрожал.
— Григорием…
— Довольно, это он… Я узнал его! — воскликнул Назарий и бросился к Геннадию.
Тот, уже привлеченный рассказом о Новгороде, стоял недалеко от него и раскрыл ему свои объятия.
— Будь мне новым братом, отчизны я давно лишился, а свет покинул сам, быть счастливым нельзя в жизни здешнего мира, я сам убедился в этом. Забудь всю неприязнь людскую. Человек должен примириться с людьми. Храм святой — вот колыбель, в которой убаюкивается душа его. Я любил жизнь, свет, любил…