Первый среди Равных
Шрифт:
Члены фаланги живут, работают и отдыхают в совершенном по планировке и отделке дворце — фаланстере. Фаланстер включает не только жилые помещения, но и мастерские, столовые, магазины, библиотеки, концертные залы и танцплощадки; отдельные части фаланстера соединены между собой крытыми улицами-галереями, защищёнными от незваных гостей и капризов природы; член фаланги может обойти весь комплекс, так и не узнав, тепло или холодно на улице, идёт ли там снег или дует ветер. Фаланга — акционерное предприятие. Земля под фаланстером и вокруг фаланстера, сам дворец, его инвентарь и оборудование — всё это покупается и создаётся на деньги пайщиков предприятия. Доход фаланги распределяется не только по труду, но и в соответствии
Сен-Симон был деклассированным аристократом, Фурье — сыном богатого купца, Роберт Оуэн происходил из бедной ремесленной среды провинциальной Англии. Решительный и смышлёный, он с десятилетнего возраста стал зарабатывать себе на хлеб. Рано поняв и оценив значение промышленности, он сумел стать одним из пионеров хлопчатобумажного производства Англии — самого перспективного производства в то время.
В отличие от своих французских собратьев, сосредоточивших внимание на идеях, Оуэн с самого начала стал социологом-практиком. Придя к мысли, что благосостояние общества зависит от организации труда, он сумел основать у себя в Ныо-Ланарке образцовое предприятие, приносившее большой доход и вместе с тем создавшее благоприятные условия для жизни рабочих. Однако вскоре он понял, что это лишь капля в море: относительное благополучие нескольких сот человек ничего не меняло в обществе, где голодали и влачили жалкое существование рабов сотни тысяч. И Оуэн стал всё чаще задумываться о коренных причинах неустроенности современного общества. И общих мерах к ликвидации этого неустройства.
В 1817 году он выступил с проектом создания «посёлков единения и кооперации», которые должны были ликвидировать безработицу и сделать мир более обеспеченным и гармоничным.
Проект Оуэна в чём-то перекликался с генеральной идеей Шарля Фурье.
Посёлок объединяет коллектив производителей, основанный на общности труда, расходов и прибылей. Жители поселка — земледельцы, уделяющие достойное место и промышленному производству. Продукты производятся в первую очередь на собственную потребу, а излишки продаются на свободном рынке. С увеличением количества посёлков, утверждал Оуэн, будет возрастать и обмен между ними. Каждый посёлок сможет продавать такое количество продуктов, что с течением времени ликвидирует задолженность учредителям.
Поначалу социолог был настолько наивен, что предложил свой проект парламенту, подчеркивая, что, если бы правительство проявило инициативу, план был бы осуществлён в масштабе всей страны и дал бы наибольшие результаты.
Но правительство, по вполне понятным причинам, оказалось глухо к призывам Оуэна. Мало того, вчера ещё уважаемый промышленник, сегодня он был объявлен «демагогом» и «опасным мечтателем».
Тогда реформатор — благо он обладал немалыми средствами — решил поставить «социальный опыт» на cвой счёт. Порвав
«Социальный опыт» Оуэна начался на исходе 1824 года.
В дни, когда Лоран собирал материалы для биографии Первого среди Равных, опыт был ещё далек от завершения, но кое-какие сведения о нём, поступавшие в Европу, казались весьма мало обнадёживающими…
Заканчивая беглый обзор систем Сен-Симона, Фурье и Оуэна и сравнивая их с доктриной Бабёфа, Лоран убедился: как он и предполагал, новые «реформаторы» мало в чём ушли вперёд по сравнению с его покойным другом и единомышленником.
Напротив, как ни выглядит это парадоксально, Бабёф во многом их опередил, они оказались гораздо более слабыми теоретиками и революционерами.
Революционерами? Да разве были они революционерами? И разве та «революция», о которой они толковали, имела что-либо общее с подлинной народной революцией?
Скорее напротив: они разуверились в революции, хотели разуверить в ней своих учеников и шли подчас на жалкие софизмы, играя терминами и подменяя реальную действительность мечтами и несбыточными надеждами.
Сен-Симон говорил лишь о «революции в умах» и готов был идти на соглашение с Бурбонами, лишь бы они поддержали его «индустриальные» планы.
Оуэн тоже уповал на «моральную революцию» и долгое время рассчитывал на «мудрость» парламента.
Фурье пытался заискивать перед Наполеоном, а затем перед Людовиком XVIII и перед его преемником, рассматривая всех их как возможных «кандидатов», людей, способных пожаловать средства на строительство первого фаланстера.
Все они надеялись на «мирный» путь.
Да и были ли они подлинными идеологами равенства?
Об Оуэне Лоран ничего сказать не мог. Но вот Сен-Симон, который зачислял в своих «производителей» не только рабочих, но и капиталистов, и метр Фурье, который селил в своем фаланстере бок о бок бедняка и богача, явно не стали апостолами Равенства.
А Бабёф был им.
И в отличие от многих социалистов, живших в XIX веке, он понимал: без вооружённой борьбы, без революционного переворота подлинного равенства не добиться, ибо современное общество собственников во главе со всеми этими королями, императорами и президентами добровольно не сдаст позиций и не пойдёт ни на какие уступки по отношению к людям труда.
Бабёф понимал это.
Он и понимал, и действовал.
Он не пожалел жизни ради попытки претворения своего Великого плана.
Всё определилось, всё стало на свои места.
Оставалось лишь одно: придумать, решить, с чего начинать рассказ.
С чего?… Не с первой ли встречи, первого знакомства? Тогда, во фрюктидоре III года, в тюрьме Плесси?…
Конечно, это было бы самым простым.
И, быть может, самым впечатляющим.
Ибо тогда-то всё и началось.
Термидорианцы спохватились не сразу. После переворота, покончившего с Робеспьером, Сен-Жюстом и Кутоном, он, Лоран, ещё более полугода исполнял свою должность комиссара в Онелье. Только в серединевантоза III года контрреволюция добралась и до него. Был сфабрикован клеветнический донос французскогопредставителя при Генуэзской республике; несмотря насмехотворность обвинения, которое Лоран без труда опроверг, его схватили и под конвоем отправили в Париж. Разумеется, суда и следствия не было, просто его бросили в тюрьму Плесси, где он и протомился почти восемь месяцев.