Первый толчок
Шрифт:
Проезжая как–то через город, где находилась больница, Солтан подумал: кто мешает ему справиться о Сенем? Встречаться с ней он не решался. Нет, он просто узнает о ее здоровье. И передаст подарок, без подарка в больницу ехать нельзя. Теперь бы в самый раз пришлись бусы, которые он обещал купить Сенем…
Долго искать ему не пришлось. Едва он остановился возле рынка, где лепились одна к другой лавочки с дешевой галантереей, как тотчас к нему подошел парень в ватнике и низко надвинутой на лоб кепке «аэродром», сказал небрежно:
— Клапана у тебя, друг, вроде стучат…
— В голове у тебя
— А то бы мог по дешевке…
— Не нужно.
— А подшипники?
Солтан хотел было послать настырного барыгу подальше, но в этот момент взгляд его задержался на женщине, набиравшей неподалеку воду из колонки. Не отрываясь, смотрел Солтан, как плавно, едва заметным движением коснулась женщина ручки колонки, как поток воды послушно и мощно рванулся из трубы и вновь остановился, не обронив ни капли, стоило лишь женщине отнять руку.
Вот бы… — подумал Солтан в нерешительности. — Вот бы — подарок! А что?
— Эй! — сказал он, кивнув на колонку. — Такую штуку нельзя достать?
— Почему нельзя? Можно, — ответил парень, ничуть не удивившись. — Подождать придется. Тебе всю, целиком?
— Потроха. Ну, там ручку, кран, то, другое…
Парень подумал, назвал цену. Солтан согласился, не раздумывая.
Через час он ехал к больнице. В кузове машины позвякивали части колонки.
В больнице Солтан долго не мог добиться никаких сведений о здоровье Сенем, пока не сообразил сунуть нянечке трояк. Вскоре он уже знал, что чувствует себя Сенем лучше и уже ходит, а была совсем плоха, еле отходили.
— Передавать чего будешь? — спросила нянечка.
Солтан, глядя на посетителей, у которых из сумок высовывались свертки и кульки, а у некоторых даже цветы, ругнул себя: надо было конфет купить, что ли? Да теперь уже поздно.
Он вышел из больницы, приободрившись. Выходит, зря он себя мучил.
Разворачивая машину возле больницы, Солтан вдруг заметил в одном из окон женщину. Простоволосая, в сером больничном халате, она была мало похожа на Сенем. И все–таки словно что–то толкнуло его подъехать поближе. Женщина равнодушно смотрела в сторону, незнакомая, чужая. На всякий случай он позвал:
— Сенем!
Женщина повернулась, брови ее удивленно поднялись, рука вскинулась к горлу, стягивая полы халата. Все–таки это была Сенем.
Солтан выскочил из кабины, взлетел в кузов и торжественно поднял над головой трубу с ручкой.
— Эй! Я купил это для колонки. Завтра исправлю! Сенем улыбнулась, кивнула.
— Выздоравливай! Она снова кивнула.
Всю обратную дорогу Солтан пел, даже не замечая этого; заметил, лишь въезжая в Гарагоюнлу, нахмурился, замолчал.
На другой день все соседи высыпали из своих домов, когда Солтан принялся приводить в порядок колонку. Сначала не поняли, подумали, что он опять решил забить трубу, закричали. И в изумлении застыли на месте, когда увидели, как меняет Солтан сломанные части, ставя новые, липкие от заводской смазки.
— Сосед, дорогой, что случилось? — пропела нежно Хатын Арвад.
— Смотрите, дети! — сказал Гасан своим ребятишкам, со страхом уставившимся на соседа, которым их порой пугали родители. — Благородный человек, настоящий человек!
Касум спросил: «— Сколько мы должны
— Да, да, — подхватил Гасан. — Эти штуки — дорогие, я видел в магазине. Конечно, надо было заставить, чтобы бесплатно починили, колонка — общая… Но разве заставишь…
Солтан прекрасно понял, что про магазин, в котором Гасан «видел эти штуки», сосед намекнул, чтобы с него не взяли слишком много, и хотел уже ответить насмешливо или даже зло. Но не стал мелочиться, портить себе настроение.
Все по очереди подходили к колонке, пускали воду; она лилась ровным тугим потоком и сразу же, без капель, обрывалась, едва отпускали ручку. Сначала Гасан, а за ним и остальные попробовали воду, наполнив ладони, сложенные ковшиком. Вода отдавала смазкой, но все уверяли, что она стала гораздо вкуснее. Так и стояли возле колонки, не торопясь расходиться.
Вода в роднике иссякла лишь через неделю: видно, много ее накопилось в горе. Сначала она текла струйкой, затем — каплями, и, наконец, камни, по которым скатывалась она, стали белыми и шершавыми, будто их поверхности никогда не касалась влага.
А спустя три дня после этого в районной газете появилась заметка, рассказывающая о том, как сложили школьники в Гарагоюнлу великолепный родник, продолжая и укрепляя благородные традиции, издавна существовавшие в народе. А кончалась заметка так: «В Гарагоюнлу новый родник зовут родником Алыша Бабаева!»
Смеялось все село. Не смеялись лишь трое: Алыщ, Осман и Солтан.
Больше всех парнишку донимал весельчак Наби: завидев его, спешил навстречу, а если ехал, то останавливал машину, просил неизменно родниковой водички, говорил, что умирает от жажды, протягивал к Алышу умоляюще руки… Алыш, сжав кулаки, уходил, а шофер вслед стыдил его за то, что он плохо продолжает благородные традиции… Словом, разыгрывал целый спектакль.
Осман переживал за сына и ругал себя как только мог: ведь именно он, старый осел, потихоньку написал и послал заметку в газету. Думал доставить сыну радость, а принес одни неприятности. Несколько раз Осман ругался с Наби, требовал оставить сына в покое и, кажется, добился своего: теперь весельчак Наби потешался над Алышем только в том случае, когда начинали другие и просто трудно было удержаться, чтобы не посмеяться вместе с ними
Осман, как мог, успокаивал Алыша.
— Скучно людям, вот они и забавляются. Ты смейся с ними вместе, — скорей перестанут.
— Что же здесь смешного? — с горечью говорил Алыш.
— Э, мальчик мой, хорошо, когда люди смеются. Плохо, когда плачут!
Уговоры не действовали на мальчишку. Он стал замкнутым, молчаливым, в школу шел уже без прежней охоты, а вернувшись, старался не выходить из дома. Осман извелся, глядя на него, и мечтал о том дне, когда из больницы выпишется, наконец, Сенем. Может быть, она найдет способ успокоить сына.
Как–то поздним вечером Осман услышал, как стонет Алыш во сне, вскрикивает, произносит бессвязные слова. Осман подошел, осторожно поправил сползшее одеяло, поудобнее уложил на постель откинутую руку сына. Сердце его разрывалось от любви и жалости. Он, кажется, все готов был сделать сейчас, чтобы облегчить страдания мальчугана. Но что? От насмешки нет защиты.