Первый ученик
Шрифт:
— Да я не критикую, я только говорю, что несправедливо это.
— Выйдите, говорю. Живо!
— Выходи-выходи, Сережка, не задерживай, — шепнул Самохин. — Какая разница? Иди. Отметки за тебя получим.
Корягин вышел, а Швабра, выгнав вслед за ним и Самохина, продолжал раздавать ведомости.
В классе было тридцать два ученика. Из них первый — Амосов, второй — Володька Мухомор, третий — Бух и т. д. Медведев был восемнадцатым, Корягин — двадцать вторым.
Тридцать вторым и последним считался Самохин.
Когда дошла
— Поведение — три. Троюшечка… По остальным — колы и двойки. Двоечки-с. Краса и гордость класса. Самохин Иван, вы достигли вершины славы. Получите ваши отметочки и останьтесь на час без обеда. Без обедика-с…
Самохин взял отметки и равнодушно, не рассматривая их, сунул в карман. Глядя прямо в лицо Швабре, сказал с чуть заметной улыбкой:
— «Я памятник воздвиг себе нерукотворный…» Правда, Афиноген Егорович?
На этот раз даже Швабра не рассердился.
— Вот именно-с, — засмеялся он. — Вы, Самохин, воздвигли себе такой памятник, какой никому никогда не снился. Память о вас не умрет. В назидание потомству здесь, в этом классе, будет врезана мраморная доска с надписью: «Хуже и глупее Самохина в нашей гимназии не было никого».
— А рядом, — сказал Самохин, — будет еще доска.
— То есть? — насторожился Швабра. — Это о ком же еще доска?
Самоху так и подмывало сказать: «О вас», но на такую прямую дерзость он не отважился и поэтому, прикинувшись простачком, ответил:
— Не знаю… Впрочем, про другого никакой доски не будет… О другом и так будут знать… Без доски…
На этом их разговор и кончился…
ТРИ ЗАПИСОЧКИ
Лобанова недаром дразнили крысой. Он и похож был на крысу. Ходил и вынюхивал, где что творится. Заметит группу ребят, подойдет тихо, сморщит мордочку и слушает. Уши у Лобанова большие, глазки маленькие, носик остренький. Из-под верхней губы глядели два острых зуба. Не хватало только крысиных усиков.
Любил Лобанов больше всего на свете что-нибудь выведать. Выведает, никому не скажет ни слова и устроит какую-нибудь-штуку. Устроит и тайно, один, потешается. Ни радостью, ни горестью ни с кем не делится. Все сам, все сам.
Книжку какую-нибудь читает, ни за что никому не покажет. Спросят:
— Интересная?
Молчит.
— На перемене будешь в чехарду играть?
Молчит.
Захочет — присоединится к играющим, захочет — не присоединится. Среди игры ни с того ни с сего может оставить товарищей и уйти.
Зато все, что делалось вокруг, было предметом живейшего внимания Лобанова. Ничто не могло укрыться от его взора. Если кто-нибудь хотел посекретничать, обязательно осматривался: нет ли близко Лобанова. Но и это не помогало. Точно невидимо и незримо он присутствовал всюду.
Такую черту у Лобанова как-то заметил Швабра. Заметил и стал ставить хорошие отметки. Лобанов
Однажды Швабра вызвал его в учительскую и сказал с глазу на глаз:
— Вы хороший ученик, Лобанов.
Лобанов сузил крысиные глазки.
— Я на вас очень надеюсь, — продолжал Швабра. — Вы могли бы быть примером в классе, в особенности же по поведению. Да, по поведению…
Лобанов молчал.
— Вот скажите мне, — спросил Швабра, — кто на днях на уроке географии налил лампадного масла в чернильницу, которая стоит на кафедре? Ведь вы знаете.
Уж кто- кто, а Лобанов, разумеется, знал. Только вопрос Швабры его удивил несказанно. Как же можно не знать того, что является секретом в классе? А если Швабра не знает, то это даже странно. Всегда и все можно узнать. Но Лобанов не из тех, кто делится своими мыслями, чувствами, наблюдениями. Поэтому он и Швабре ничего не ответил, только чуть приподнял верхнюю губу и показал белый зуб.
Швабра ждал. Видя, что Лобанов не расположен к откровенностям, попробовал подойти к нему иначе.
— Вы, — сказал он, — пример хорошего поведения, но учитесь, должен признаться, неважно. Хотя у вас по моим предметам четверки, но это еще не значит, что вы на четверку знаете. Правильно?
Лобанов молчал.
Швабра встал и сказал решительней:
— Вам по-настоящему следует ставить двойку, а если я вам ставил четыре, так я полагал, что вы это сумеете заслужить полной своей откровенностью. Я вас спрашиваю, а вы молчите, как эта дверь, как этот стул, и вообще как истукан.
Лобанов струсил. Понял: Швабра гневается. Шутки плохи. Однако все же молчал.
— Так вы не желаете ничего говорить о том, что у вас делается в классе? — поставил Швабра вопрос в упор. — Подумайте…
Лобанов показал второй зуб и забегал глазками по учительской. С любопытством рассмотрел все, запомнил, где что стоит, но только так, для себя, а не то чтобы для какой-нибудь цели…
Не дождавшись ответа, Швабра сказал ему грубо:
— Идите. Вы мне не нужны.
И с досадою пожал плечами.
Лобанов поспешно вышел.
И с того дня четверки по-гречески кончились. Но Лобанов все-таки не сказал никому ни слова о своем разговоре со Шваброй.
Но иногда Лобанова неожиданно обуревала жажда хоть чуточку разгрузиться от накопившихся секретов. Тогда он прибегал к любимому способу — писал тайные записочки. Так недавно он послал три записки — Амосову, Самохе и Швабре.
Амосову он написал:
«Эй, ты, сообщаю — против тебя заговор. Знаю наверняка. Медведь, Коряга, Мухомор и Самоха хотят тебя спихнуть с места первого ученика. Ха-ха! Как ты себя чувствуешь, зубрилка?
Твой таинственный друг
Серая маска»