Первый визит сатаны
Шрифт:
Оставаясь в пяти шагах от черной прогалины, но все еще вслепую, Федор Кузьмич негромко позвал:
— Чего в прятки играть, мужики! Выходите — и потолкуем.
Будто только и ожидая его приглашения, от края тьмы, как от стены, отвалилась приземистая мужская фигура и бесстрашно подставила себя под огонь фонаря. Федор Кузьмич сразу признал этого человека: Венька Шулерман, сумасшедший лагерный палач. За его спиной обозначились еще две-три тени. С удовлетворенным хриплым смешком Шулерман поздоровался:
— Сам явился, бандюга, хорошо. А то уж я думал, придется гонца посылать.
Федор Кузьмич поинтересовался:
— А ты, Веня, выходит, в гору пошел? У пахана штиблеты лижешь?
Шулерман охотно объяснил:
— Нет, бандюга,
— Уже словил? — удивился Федор Кузьмич. — И много вас, таких ловцов, тут прячется?
— На тебя хватит, не сомневайся. Да ты не пыжься зря, я твои штучки помню. Ты у Гриши Губина на стволе, а он осечек пока не давал.
Их призрачный разговор никого из жильцов не обеспокоил. Им обоим это было ни к чему. Федор Кузьмич не особо расстроился. Шмолять они вряд ли начнут, а по такому простору да в потемках им его без пальбы нипочем не взять, будь их хоть десяток головорезов. Их надо увести подальше, порадеть Алеше. Только и делов.
— Я ведь тебя тогда пожалел, — сказал Федор Кузьмич. — Из уважения к твоей дурости. А ты, вишь, до чего докатился: девок наладился воровать для злодея. Не стыдно, мент?
Шулерман хмыкнул самодовольно:
— Девка — наживка, ты на нее и клюнул. Да и на что ты надеялся, пес? Прежде мир перевернется, чем Веня Шулерман спустит обиду.
Федор Кузьмич видел, как с каждым словом ушлый Шулерман мелким бесовским шажком наступает вперед, но еще было в запасе несколько метров для маневра.
— Хотя ты, Веня, всем известный герой, могу тебе все же предложить выгодную сделку.
— Какую? — Шулерман еще переступил на шажок.
— Погоди, не крадись. Сделка хорошая. Ты Алеше девку отдашь, а я тебе сдамся на милость. Останется только железкой щелкнуть. Тем более на меня законных зацепок нету. Только по доброй воле могу пойти к тебе в плен, на новые мытарства, полоумный ты гончак.
Шулерман сказал:
— Насчет закона — не переживай. Для таких, как ты, я сам и есть закон, причем без срока давности. Какой же ты дурак! Неужто мог подумать, что я с бандюгой на какую-нибудь сделку пойду? Вторично ты меня обидел, пес, теперь уж точно пощады не жди…
Последней угрозы Федор Кузьмич недослышал, все и так было ясно. Крутнулся в сторону и мощным рывком преодолел освещенный асфальт. А там пошел, петляя, к Садовому кольцу, к набережной. Пиджачишко мешал бежать, и он его скинул на ходу, швырнул под ноги преследователям. На старте он получил небольшой запас в расстоянии, но дальше пошло хуже. Поизносилось, видно, поисчахло за годы сытой лагерной жизни всегда безотказное, литое тело, и он с досадой это почувствовал. Не было прежней воли и полета в его стелющейся рыси. Легкие мгновенно набухли и протекли в гортань. Подошвы липли к земле. Коварная немота остудила левый бок. Пяти минут не пробежал, а уж задышали в затылок. Понял: глупо расходовать силу на бегучий измот. Еле дотянул до удобного для драки пятачка возле возникшей из рассвета трансформаторной будки, рухнул под ноги Шулерману, но тот уловил его движение и скоком через него перемахнул, хотя по инерции врезался в мусорный ящик с таким грохотом, что спящему человеку могло померещиться столкновение локомотивов. Зато мальчонку с пистолетиком Федор Кузьмич подцепил удачно: из лежачего положения носком по сопатке. Пистолетик чавкнул в воздух, пулька свистнула в небеса. Последнее, что увидел перед падением в бездонную пропасть Гриша Губин, — это летящее ему в лоб бревно — кулак Федора Кузьмича. Безжизненно распластался он на травке, скаля зубы в задумчивой ухмылке. Пистолетик Федор Кузьмич подобрал с асфальта и положил в карман. Еще двое боевиков подскочили иноходью, но благоразумно тормознули в отдалении, загородив Федору Кузьмичу проулок. У обоих в кулаке по финяге.
— Зачем ты, Веня, ящик опрокинул, — укорил Федор Кузьмич. — Кто будет за
Шулерман потирал ладонью разбитую грудь, хмуро молчал. Он был рад, что встретился с достойным противником. Ладонью приглушал ярость, чтобы она не помешала ему выполнить до конца милицейский долг. Федор Кузьмич угадал его состояние.
— Скажи ребятам, чтоб не рыпались. Ты же вон какой матерый пластун. Неужто не сдюжишь в одиночку?
— Стоять на месте, — приказал помощникам Шулерман. — Ты прав, пес. Должок с тебя лично получу.
Вот и началось то, ради чего на свет рождаются мужчиной, — свирепое торжество единоборства.
Обнявшись, они почти вросли в асфальт. Оба слитно хрипели, точно голуби ворковали. В роковой час им было не до уловок рукопашного боя: кто-то должен был первым сломаться в мучительном, долгожданном объятии. Любому из молодцов Шулермана ничего не стоило спокойно подойти сзади и тюкнуть Федора Кузьмича по затылку, но они не сделали этого, потому, что были очарованы картиной странного поединка, как, может быть, бывает очарован художник видением светлого чуда природы. Гриша Губин очухался и впотьмах начал шарить вокруг себя, ища, куда подевался любимый пистолетик. Когда свет вернулся к нему, он ухитрился сесть, но тоже замер, словно в столбняке. Проникновенные тянулись минуты, как века. Два человека, разом вернувшись к первым дням творения, молчаливо и честно, в предрассветной мгле тянули жребий жизни.
Хрустнул хребет Шулермана, и он подумал, что, похоже, бандит пересилит его силу. От этой мысли ему стало грустно. Долг повелевал ему не поддаваться искушению облегчительного небытия. Он передвинул пальцы и дотянулся до горла Федора Кузьмича. Там, где ухватился, трогательно трепетал напряженный живчик гортани.
— Ловчишь? — выдохнул Федор Кузьмич. — Вся твоя в этом суть, мент!
Шулерман с бычьей натугой попытался вдавить блуждающий живчик гортани внутрь, чтобы ее заклинить. Ему это не удалось. Федор Кузьмич успел перехватить его кисть и с нечеловеческим напряжением оторвал ее от своего горла. Потом он повел руку Шулермана дальше, к земле — и опустил до пояса. Вторично мелькнуло в сознании Шулермана унизительная мысль о возможном поражении, которое было для него, конечно, страшнее, чем обыкновенная смерть, это было бы крахом идеи. В отчаянии он прохрипел:
— Все равно тебя раздавлю. Потому что ты вор.
— Я не вор, — ответил Федор Кузьмич. — Забудь про это.
Со стороны могло показаться, что два брата земных, встретясь наконец и наконец обнявшись, погрузившись в асфальт, шепчут друг другу запоздалые, скорбные слова утешения. Может, так оно и было. Но передышка длилась недолго.
Федор Кузьмич скользким, цирковым нырком внезапно отстранился, выпростал правую руку и без замаха, со стоном нанес Шулерману удар в печень. Веня за секунду чуть уклонился в сторону, чуть сгруппировался — и устоял. Но все равно ему почудилось, что стальная перекладина переломила его тело надвое. Дома Москвы качнулись на глаза потухшими огнями. Сомнений не осталось: второй удар его доконает. Федор Кузьмич сказал успокоительно:
— Ничего, браток, отдышись, ступай домой. Не гоняйся больше за вольными людьми. Они тебе не по зубам.
Шулерман отдышался, но домой не пошел. Да у него и не было дома. Его дом был гон. Ему природой было отпущено щедро, но чего-то все же она ему недодала. Ум его был короток. Поэтому он обманул Федора Кузьмича. Делая вид, что помирает, сумел перелить в опущенные руки весь оставшийся от жизни задор и этими руками, как двумя плетями, точно, мощно хлестанул Федора Кузьмича по ушам. И тут же, усиливая выпад, с хряком, с припуском, по-мясницки засадил противнику коленом в причинное место. Отступив на два шага, полюбовался своей работой. Федор Кузьмич, постепенно оседая, как бы удерживаемый еще на весу невидимым парашютом, одновременно тряс башкой, словно желая вернуть туда, в расколотую твердь, хоть сколько-нибудь отчетливое впечатление.