Первый визит сатаны
Шрифт:
— Это за Настю аванс, — сказал Алеша, — а потом будет полная расплата.
Когда Благовестов очнулся, то обнаружил, что в лесу остался один. Обезображенным ухом вжимался в глину, как в гигантский компресс, а ноги у него почему-то задрались выше головы. По щеке, щекоча, полз муравей, а прямо на кончике носа угнездился гигантский комар и благодушно, без помех сосал его кровь. Прогнать живодера он не мог, спеленатый в тугой кокон. Алеша постарался на славу, приготовя его к продолжительному покою. Благовестов ощутил к нему благодарность: мог убить, но оставил в живых, себе на погибель. Мальчик родился игроком, но эту игру проиграл. Замахнулся на слишком высокую ставку. Ему изменило чувство реальности, которое к игрокам приходит с возрастом, накапливается в клетках, как мудрость. Отыграться он не успеет. Ему не следовало рисковать, затевая пытку, а потом оставя Благовестова лежать в глухом, гнилом мху.
Елизару Суреновичу было немного скучно начинать все заново: двигаться, ползти, подавать сигналы враждебному миру. Проще было лежать и ждать, ничего не предпринимая. Однако его неумолимо подталкивал инстинкт преодоления своей
В глухой деревушке Неметкино по Смоленской дороге, в семидесяти километров от Москвы нашли они пристанище. Алеша спроворил жилье у бабки Анфисы, представив себя и Настю как молодоженов. Бабка Анфиса глуха, подслеповата и беспамятна, но с радостью предоставила избу в их распоряжение, когда Алеша отвалил ей из рук в руки новенький хрустящий сторублевик. Сама мигом перебралась в ветхую сараюшку, прихватив лишь довоенной выделки пуховик и пару подушек. В деревне, нависшей над мелководной речкой Вяземкой, было тридцать домов и столько же примерно жителей, в основном стариков со старухами. В день утомительного бегства они добрались туда уже к вечеру, сойдя наугад с рейсового автобуса, пехом, через леса и буераки, измотанные до ломоты в костях. Бежали, как звери, петляя, пересаживаясь с попутки на попутку, пересекая необозримые поля, на случайной электричке угадив почему-то в Орехово-Зуево, и доблудили до того, что Настя не могла уже понять, на каком она свете.
Алеша сумел ее убедить, что возвращаться сразу в Москву ни в коем случае нельзя. Он привел самый веский и неоспоримый аргумент: меня не жалко, сказал он, да и тебя тоже, но они ведь маманю с папаней порешат не глядя. За что? — спросила Настя. Ни за что, ответил Алеша. Чтобы не было лишних свидетелей и чтобы на дороге не стояли. Настя долго не могла уразуметь только одно: почему ей, ни в чем не виноватой девушке, надобно от кого-то бегать? Почему не обратиться в милицию, где на злодеев обязательно найдут управу. Алеша быстро развеял и это ее недоумение. Он сказал, что в милиции работают люди, которые еще опаснее и безжалостнее, чем те, у кого она была в лапах. И те, и другие питаются из одного котелка, и у них единоутробная сущность. На Москве воцарился бандит, и если она этого еще не поняла, то, значит, она даже глупее, чем он предполагал. К этому он добавил в утешение, что в России испокон веку ведется так, что добрый человек рано или поздно вынужден скрываться, менять обличье и не подавать признаков жизни.
— Какая же ты свинья, — сказала Настя.
— Но я тебя спас, — ответил он.
— Если ты воспользуешься моим положением, — сказала Настя, — никогда тебе не прощу.
— Не воспользуюсь, — заверил Алеша. — Я же не Елизар.
— Вы одинаковы для меня.
— Тебе бы надо промыть мозги керосином.
Бабка Анфиса постелила им на своей деревянной двуспальной кровати, но как только удалилась, Алеша одну подушку бросил на пол и, как был, в одежде и не разуваясь, повалился около печки. Через минуту он спал. Настя некоторое время за ним наблюдала: не притворяется ли, потом немного (посидела за столом, грея руки об остывший чайник, и наконец потихоньку разделась и нырнула под чистую, блаженно хрустнувшую простынку. Она боялась, что ночь промается, но сразу погрузилась в забытье, полное удивительных видений. Во сне она продолжала разговаривать с Алешей, но он был опять уже не тем, кого она боялась, а тем, кого любила и самолично когда-то вынянчила: то ли ее ребенком, то ли куклой, большой и теплой, с пушистыми волосиками, причесанными на бочок; она кормила его с ложечки манной кашей, а он гукал: «Угим, угим!» — осторожно прикусывая ее за пальчик. Она дала ему, голодной крохе, пососать свою грудь, и младенец Алеша прильнул к ней бережно цепким, алым ротиком, приведя в неописуемое волнение. Он пил и чмокал, не насыщаясь, пробираясь в нее все глубже, до самого лона. Потом вдруг вытянулся, вырос и превратился в стройного юношу с сияющим любовью взглядом. Она с трудом отцепила его от себя, потому что неприлично, когда здоровенный парнюга у всех на виду сосет грудь молоденькой, невинной девицы. Этот сладкий, приятный, постоянный сон вскоре сменился другим, и она очутилась в родном классе, где шел урок ботаники. Зачем я здесь, подумала Настя, ведь я же студентка и у меня взрослый сын. Но тут ее выкликнула к доске старенькая, предобрая, но давно выжившая из ума Дарья Петрокеевна. Она попросила любимую ученицу рассказать все, что та знает про летучих мышей. В некотором затруднении Настя подняла голову вверх, а там под потолком как раз билась целая стая этих самых летучих мышей: из серых клубков высверкивали остренькие глазки, по белому фону носились уродливые тени, и казалось, вот-вот — шуршание, треск! — потолок оторвется от стен и на крылышках взмоет ввысь. В классе поднялся истошный визг, потому что — мало ли что! — летучие твари могли ринуться в атаку, вцепиться в волосы сидящим за партами и попортить прически, а некоторым выцарапать глаза. Настя первая выскочила из класса, из школы и помчалась по парку, вопя и размахивая руками, в ужасе ожидая беды. Рядом бежала Дарья Петрокеевна в развевающемся белом халате, роняя под ноги мелки и указку. Не бросай меня, детонька, ныла учительница, они меня съедят. Как вам не стыдно, укорила Настя, разве летучие мыши занимаются людоедством? Они меня выпьют, хрипела Дарья Петрокеевна, позабыв всякий стыд. С небес из тучи шарахнула молния, и на месте, где только что трепыхалась старушка, осталась маленькая ямка, исполненная слизью. Это было так неожиданно и жутко, что Настя на миг окаменела, а потом попробовала раскопать яму, чтобы проверить, не спряталась ли несчастная Дарья Петрокеевна под землю. Копала долго голыми руками, погружаясь
В этом месте длинного, будоражащего сна Настя очнулась, открыла глаза и увидела, что наступило утро. Алеша спал, и лучик солнца примостился на его упругой щеке. На дощатом полу он раскинулся вольно, как на царском ложе. Голову упокоил на сгибе локтя, в откинутой руке уголок не понадобившейся ему подушки. Его лицо, повернутое к ней, было безмолвным, таинственным, как у поваленной статуи. Кто же он такой, подумала Настя, и что довелось ему испытать на веку, чтобы так очерствело и закалилось его сердце? Противоестественность ее собственного положения не особенно тревожила Настю, потому что она была молода и постигала происходящее с ней, как единственную из всех возможных реальностей. Горький опыт сравнений приходит позднее, лишая человека упоительной иллюзии — ощущения первозданности собственного бытия.
Сморгнула Настя ресничками, пошевелилась — и Алеша тут же проснулся. Они неожиданно соприкоснулись взглядами, и оба смутились: слишком что-то обнаженное открылось обоим, что-то такое, что без особой нужды никому не доверяют. Пряча смятение, Настя напустила на лицо озабоченное выражение и перевела взгляд на потолок, словно только там могло оказаться нечто такое, что ей важно и интересно; Алеша на ощупь потянулся и сунул в рот сигарету.
— У тебя спичек нету? — Этот диковатый вопрос вроде бы поставил все на свои места в их отношениях, но никого не обманул. Они проснулись в ином мире, не во вчерашнем, и оба были другими, не вчерашними. Теперь им предстояло выяснить, кто они и зачем оказались вместе, отброшенные на сто верст от родимых домов в избу к бабке Анфисе, а затем решить, что делать дальше. В этом неведении было что-то прельстительное, почти блаженное, но тревожное, грозное, как во всяком намеке на перемену судьбы.
— Спичек у меня нет, — капризно, нарочито сонным голосом сказала Настя. — И прошу еще раз, избавь от твоих бандитских шуточек…
— Какие шуточки, курить охота.
— И еще вот что. Можешь ты по-человечески помочь?
— Могу.
— Мне нужно немедленно искупаться. Горячей водой.
Его передвижения Настя не услышала, дверь не скрипнула, но когда через секунду глянула вниз, Алеши уже не было в комнате. Она ужаснулась: не иначе ее неутомимый преследователь был на короткой ноге с нечистой силой.
Через час Алеша отвел ее в «черную» баньку на заднем дворе, растопленную расторопной Анфисой. Хозяйка попарилась с Настей за компанию. За особые услуги Алеша добавил ей пятьдесят рублей, и от внезапно привалившего богатства у бабки Анфисы чуток помутилось в голове. Поначалу она чуть не ошпарила Настю кипятком, а после, когда уразумела, что «девонька» первый раз на веку очутилась в парилке, ее разобрал нервный припадок. Она так усердствовала, с такой лютой энергией старалась ублажить, что вскоре у Насти не осталось сил сопротивляться. Истрепав до сучьев пару березовых веников, добрая хозяйка сожгла ее дотла. «Надобно до косточек, до косточек!» — приговаривала она, не внемля мольбам, без роздыху вгоняя в податливое розовое тельце жгучие розги, насквозь приколачивая вдогонку сухоньким кулачком. Когда все же пытка кончилась, как кончаются любые пытки с полным изнеможением жертвы, Настя, сожженная и распятая, вывалилась, обернутая в старенький Анфисин халатик, как в простынку, из баньки и опустилась на чурбачок, угодливо подставленный Алешей. Глянула туда-сюда — зеленый дворик, блеклая, дрожащая, солнечная желтизна — и ничего вокруг не узнала.
— Я в щелочку-то смотрел, — сумрачно признался Алеша. — Ты так, ничего себе, приятная особа по сравнению с бабкой. У той все-таки телеса чересчур сдобные.
— Ты дурак, и больше ничего, — сказала Настя беззлобно. Впервые он показался ей нестрашным, бестолковым, обыкновенным мальчишкой, повзрослевшим до срока, побывавшим в аду, и это новое, как утром, узнавание грозило окончательной потерей бдительности. Этого ни в коем случае нельзя было допустить. Ни на минуту не следовало забывать о том, что, какие бы виды он ни принимал, как бы искусно ни маскировался, все это личины дьявола, и сам он, Алеша, отродье дьявола, и в ад его никто силой не тащил, просто он чувствует себя там, как дома.
Отдышавшись на солнцепеке, Настя сказала:
— Вот что, дорогой! Сейчас пойдем звонить. Никаких отговорок.
Он стоял перед ней понурый и пришибленный — коварный обманщик.
— Сначала бы пожрать. И потом — звонить никуда нельзя.
— Почему?
— Они у тебя дома со вчерашнего дня дежурят.
У Насти в груди жалобно екнуло. Солнечный мир вокруг так вопиюще противоречил его страшным словам.
— Наплевать, — сказала она, — кто из вас и где дежурит. Мне надо поговорить с родителями. Иначе я с ума сойду.