Первый, второй
Шрифт:
Возмущение Раевского сменилось обидой на жизнь, на какую-то вечную ее несправедливость. Отодвинувшись от стола, он принялся раскачиваться вместе со стулом, несильно, вперед-назад. На него было больно смотреть, – сообщили бы в дамском романе, и отзывчивый читатель, незаметно для себя в этом месте обязательно тихо вздохнул: «Бедный ты бедный», – так бы вздохнул читатель; отнял от книги глаза, задумчиво посмотрел в окно. Есть тихая радость читать про несчастья других, неяркий печальный свет.
На самом деле вздыхать не хотелось.
Сомневаюсь, чтобы полученная рана была глубока, что-то значила. «Но даже самая пустячная обида капризна, как дитя малое, любит, когда с ней носятся, прижимают к сердцу, кормят собственной
Но я не договорил. Мавр не робот, работающий по заложенной в него программе, повторяющий чужие ошибки, быть может, когда-то – четыре года назад – совершенные самим программистом; точнее, он робот – пока повторяет чужие ошибки. Чтобы робот ожил, автор должен помочь ему сделать свои. Тогда мавр найдет отклик в любом сердце: «Смотрите, какой он чумазенький, несчастненький весь! – стать достойным сопереживания. – Как лоха развели! – будить презрение, жалость, обожание. – Красавец! Что творит, что вытворяет? А?! Я б так не смог».
Матвей затих, перестал раскачивать стул, он не из тех, кто взращивает обиды до совершеннолетия – кормит молоком сердца своего, – а потом, возмужавшие, выпускает в свет; погоревал минутку и перестал. Да и горевал не из-за того, что наградил персонаж своими ошибками – сложно избавить сознание от собственного присутствия, – горечь возникла от бессилия, от назойливого навязывания своих услуг. Отелло сам должен наломать дров, без посторонней помощи. Вот если б вспыхнула искра божья! Если б каждое движение мавра вызывало у его создателей оторопь, хотя бы легкое недоумение!
Но нет.
На кухне сидели два африканца – ни больше, ни меньше, – ровно два. Один плотного телосложения, с круглым лицом, густыми жесткими волосами, с левой стороны разделенными идеальным пробором, второй худощавый, лицо имел продолговатое, мягкие, жиденькие волосики, говорящие о покладистом характере, ухитрялись торчать во все стороны. Первому недавно исполнилось сорок девять, худощавому полгода назад стукнуло пятьдесят. Оба мавра напряженно молчали, как будто пытались осознать себя, понять смысл своего пребывания в этом мире. Другими словами, мы с Матвеем, каждый по-своему, вживались в образ восьмидесятидвухлетнего чернокожего полковника в отставке. У меня получалось совсем плохо.
С одной стороны, я видел пройденный путь, точнее, чем этот путь закончится, с другой – его надо было пройти, споткнуться о каждый камушек на дороге, набить шишки, что-то понять про себя, обмануться, снова что-то понять, проклясть или благословить мир, уйти раздосадованным или восхищенным. Знание финала играло здесь злую шутку, заставляло подстраиваться под финал. Это же целое искусство, доступное немногим – уметь подстроиться; сколько раз пробовал, так и не смог овладеть! Ослиное упрямство не помогало. Вот и теперь, как ни старался, ничего не мог сделать, заносил ногу и не понимал, куда ее ставить, – на месте морковки зияла пустота.
В какой-то момент захотелось отгородиться от пустоты черным юмором. В тот день у Отелло текло из носа. Когда Яго протянул ему платок, расшитый цветами земляники, мавр с удовольствием зычно высморкался в него – громче – несколько раз. Затем, приблизив сморкальник к глазам, внимательно рассмотрел оставшиеся на нем выделения. После чего вернул услужливому товарищу всю перемазанную соплями главную улику: «Отдай жене, пусть Эмилия простирнет».
Представил Эмилию, как она загружает огромную бочку грязным бельем –
Что, если сделать Отелло спортсменом, велогонщиком, победителем «Тур де Франс», одного из этапов? – Созерцание свежестиранного платка наводит на счастливую мысль. – Мы видим финишную прямую, с десяток велосипедистов, несущихся к заветной черте, темнокожего спортсмена, на последних метрах вырывающего победу. (Когда я на верном пути – ветер в лицо – несусь в пустоту – вырываю победу – сам режиссер мне не брат.) Дальше ритуал награждения. Мавр на подиуме, по краям две блондинки в мини-юбках, по протоколу они должны целовать чемпиона. Одна из блондинок – Дездемона. (Вот я! Вот я! Пританцовываю на красной ковровой дорожке, с золотой пальмовой ветвью в руке. Прекрасное решение: одна из блондинок – Дездемона! Волшебное начало: ничего не значащий первый поцелуй.) Работают телекамеры, блондинки искусственно улыбаются в объективы, по всем новостным каналам транслируется дежурный поцелуй. Но Отелло, словно почувствовав прикоснувшееся к щеке будущее, вздрагивает.
И тут же испытывает необъяснимый прилив сил. А рядом – Яго – поверженный соперник, пришедший к финишу вторым. После торжественной церемонии Отелло отыскивает Дездемону, и они вдвоем проводят незабываемый вечер. Он говорит о каннибалах, то есть дикарях, друг друга поедающих, о людях, которых плечи выше головы… Девушка в мини-юбке внимает ему, затаив дыхание. (Когда я на верном пути, то успеваю все – к месту цитирую соавтора, не делая паузы в рассказе, отмечаю, что все к месту, я к месту – когда на верном пути.) С группой сопровождения Дездемона решает следовать за велогонщиком дальше. Ее осмысленное желание в корне изменить жизнь внешне выглядит как сиюминутный порыв. Африканец дарит Дездемоне расшитый цветами земляники платок. После очередного этапа, блестяще выигранного мавром, они венчаются. Но это последняя победа спортсмена, дальше Отелло не удается войти даже в десятку лидеров, как будто надежду Франции сглазили завистливые представители команды «Астана» из Казахстана. Вся история разворачивается на фоне крайнего физического переутомления. Как лейтмотив проходит движущийся по трассе велосипедный пелатон: кто-то отстает от группы, кто-то пробует оторваться. Из-за жары, физических и нервных перегрузок мавра начинают посещать видения – в них безобидный глуповатый Яго превращается в коварного злодея, Кассио летит по трассе в желтой майке лидера, утирая, на камеру, пот эксклюзивным платком, а неизвестно откуда возникшая фраза: «Та, что тебя целует в губы, меня вылизывала языком» – лишает мавра сна. Когда перед последним этапом Отелло душит Дездемону подушкой, его поступок можно принять за нервный срыв.
Режиссер задумался. Здесь есть о чем подумать, – соглашаюсь с ним.
– Может, скрестить Отелло с Гамлетом, заставить африканца рефлексировать в белых снегах?
Баньер-де-Бигор в белых снегах? в июле месяце? Видимо, история с Дездемоной, получившей в глаз, произвела на соавтора неизгладимое впечатление, после случившегося несложно увидеть что угодно: как она глушит водку стаканами где-нибудь на кухне под Новосибирском, пьет мелкими глотками и не морщится, а потом в одежде заваливается спать. Отелло вглядывается в лицо Дездемоны: душить или не душить? Вот в чем вопрос. Представив Дездемону, как она храпит на кровати, неожиданно понимаю, что «Тур де Франс» не обсуждается. Режиссер размышляет о военном городке под Новосибирском, о полковнике, тупо уставившемся на спящую жену… Я посмотрел на Матвея с вызывающей нежностью: