Первый выстрел
Шрифт:
Второй, низенький и худой, производил странное впечатление: ноги — колесом, непомерно большой нос на узком, как ребро, лице тоже колесом, единственный глаз был выпуклым, а второй, левый, закрыт черной бархатной повязкой на черной резинке. Своим единственным глазом он пристально всматривался в Юру. При этом его кривой нос шевелился, будто принюхивался к Юре. «Карла», — мысленно назвал его Юра, а улыбавшегося окрестил «Фальстафом». Обоих он знал в лицо: контрразведчики с дачи на берегу.
— Кто из знакомых тебе судачан был среди зеленых? — спросил
— Князь, не спеши! — многозначительно воскликнул Фальстаф и спросил Юру: — Ты бойскаут?
— Нет. У нас в гимназии только-только организовался отряд, а потом Пал Палыч ушел в армию…
— А ты хотел быть бойскаутом?
— Хотел…
— Жаль, что не удалось. Ведь так увлекательно быть следопытом, разведчиком, раскрывать тайны. Сообразительных и способных даже учить этому не надо — это в крови у мальчиков. Я знаю, ты первый ученик в классе.
— Первая — Инна Холодовская. В нашей гимназии девочки вместе с мальчиками учатся.
— Ну, второй, какая разница! Значит, ты способный, а способных, как я сказал, и учить наблюдательности не надо. Как ты думаешь, зачем я услал твоего отца?
— Чтобы остаться со мной наедине.
— Без свидетелей. Ведь, ей-богу, все, что ты скажешь, останется между нами. Ни одна живая душа не узнает.
— Эсли узнаэт, нэ будэт живая! — смешно пошевелив носом, добавил князь.
Фальстаф бросил на него предупреждающий взгляд и продолжал:
— Поэтому я просил бы тебя быть откровенным… Рассказать нам все, что ты видел и пережил.
— Мне больно говорить…
Офицеры переглянулись.
— Ты очень провинился перед добровольцами, то есть перед нашей, русской национальной армией, — уже не улыбаясь, сказал Фальстаф. — Ты это понимаешь? Ты стал пособником красных бандитов. Возил их, помогал им…
— Меня заставили…
— Мотивы меня не интересуют. Повторяю, ты служил у этих бандитов и заслуживаешь суровой кары. Только из уважения к твоим родителям мы решили ограничиться твоим чистосердечным признанием. Говори же и не бойся. Никто не узнает.
— Я ничего не знаю… Ночь. Куда едем — не знал. Куда приехали — не знал… Никуда не пускали. Голова очень болит… — Юра замолчал.
— А куда ты возил кого-то там ночью на повозке? Видишь, нам все известно.
Юра отвернулся и уставился глазами в пол. Фальстаф уговаривал его, Карла пугал. Юра упорно молчал.
— До чего же ты, братец, упрям! — сказал Фальстаф. — Разве что действительно болен и говорить не в состоянии…
Офицеры вышли.
Когда затих цокот копыт, Юра взбунтовался. Во-первых, заявил он отцу и матери, он не может все время лежать. Во-вторых, пусть ему дадут настоящий обед. Принесенные сухарики и чай для виду могут остаться, а он хочет есть…
Юлия Платоновна уже убирала посуду, когда на пороге комнаты появилась Тата, как всегда, красивая, завитая, разодетая.
Юлия Платоновна попыталась было предотвратить этот визит:
— Ради бога, Таточка! Очень прошу, зайдите
— Подруга детства обязана самоотверженно ухаживать за своим товарищем! Вы хотите разлучить нас? Никогда!.. Правда, Юрочка?
— Входи, Тата, входи! — Юра в знак приветствия поднял руку.
Все-таки он был рад ее видеть.
— Что с тобой, жених? — участливо спросила Тата, присаживаясь на краешек постели.
— Заболел. Голова болит. И горло… И живот… — Юра повыше натянул на себя одеяло.
Юлия Платоновна вышла, унося посуду.
— «Болит сердце, болит печенка, ах, не любит меня девчонка», — пропела Тата. — А я думала, ты охотник, спортсмен, что тебе нипочем ни огонь, ни холод, ни вода! А он провел несколько дней на свежем воздухе и уже раскис, расклеился, из носика течет, горлышко болит… Геракл! «Мамочка, положи компрессик на животик», — смешливым голосом сказала она.
— Да я же здоров! — воскликнул Юра, задетый за живое.
— Здоров?
— Абсолютно! — Юра соскочил в трусиках с постели, перевернулся колесом.
— Ничего не понимаю. К чему же тогда этот спектакль?
— Спектакль? — Юра опомнился. — Так я же действительно немного болен, — произнес он, ложась в постель.
— Ничего не понимаю. Почему ты вдруг скис? — Она задумчиво окинула взглядом комнату, сняла висевшую на стене гитару, взяла несколько аккордов и запела:
Мой костер в тумане светит, Искры гаснут на лету…Юра очень любил еще мальчиком слушать ее пение и особенно эту песню.
Песня кончилась, а Тата все еще перебирала красивыми пальцами струны гитары.
— Скажи, ты любишь сидеть у костра? — спросила она. — Там, в горах, наверное, жгут костры, вокруг сидят мужественные, бородатые воины. Чудесно! — Тата вздохнула.
— Нет, бородатых там не видно. А у костра, правда, хорошо было. Хочешь, я тебя новой песне научу, там пели у костра.
И он тихонько запел:
Мы очень долго голодали И спали в стужу на снегу.. . .
— Ин-те-рес-но, очень интересно! — протянула Тата. — Я потом запишу слова.
Через мгновение, нахлобучив на голову соломенную шляпу Петра Зиновьевича, Тата схватила яблоки и стала быстро жонглировать ими. Глядя на нее, Юра забыл и думать о своей «болезни». Эта способность Таты мгновенно менять облик, перевоплощаться, представляя новый и новый образ, всегда так захватывала Юру, что он при каждой встрече смотрел на нее, как на необыкновенное существо.