Пьеса для обреченных
Шрифт:
— Ни пуха ни пера!..
Я шла в то самое кафе, где мы с заказчицей Ольгой обсуждали детали предстоящей карательной операции. Я прекрасно помнила, как выглядел обслуживавший нас в тот день бармен. И еще я помнила слова, которые он произнес, принимая от Ольги деньги:
— Вам кофе, как обычно?..
Вот это «как обычно» и внушало мне некоторый оптимизм и отчаянную надежду на то, что даму, подставившую меня так жестоко и подло, можно будет разыскать…
Всю дорогу до «Лилии», трясясь на задней площадке троллейбуса, я тоскливо размышляла о том, как много потеряла, оставив театр. То,
Хороший, плохой, модный, немодный — но театр! Театр «с пыльным запахом портьер» и «золотым светом рампы», со сценой, залитой светом софитов, и закулисными интригами. Мне, кстати, всегда было интересно, почему про театр в основном пишут так скучно, банально и однообразно? Как-то, еще в Новосибирске, к нам на репетицию приходила одна журналистка, жаждущая записать актерские байки. Ей рассказали и про калошу пожарника, рухнувшую с потолка во время чеховской «Чайки», и про исполнителя роли Дзержинского, явившегося на спектакль пьяным и в ответ на замечание ехидно сообщившего: «Вы еще Ленина не видели!»
Журналисточка добросовестно конспектировала, а в результате написала про все тот же «пыльный запах портьер» и «закулисные интриги». Правда, она же и стала автором самой смешной байки, выдав в статье «шедевр»: «Выйдя на сцену, он ногой зацепился за софиты». К сведению непосвященных: софиты — это осветительные приборы, расположенные под самым потолком, а журналисточка, вероятно, имела в виду рампу.
В общем, театр, несмотря ни на что, оставался театром. Только в нем не было меня. Однажды я уже думала о том, что мне придется оставить сцену, как в ту пору, когда на моем горизонте появился Пашков. Красивый, умный, обаятельный!
Казалось, что это главный приз, уготованный мне судьбой. И приз конечно же не захочет, не позволит, не потерпит, чтобы я продолжала играть. Кстати, мои коллеги всячески укрепляли меня в этом убеждении, авторитетно заявляя:
— Конечно, в одну руку сунет кастрюлю, в другую — ребенка, а на шею еще свои грязные носки повесит! Вот тогда и поиграешь, и порепетируешь…
Я плакала чуть ли не на каждой репетиции, мысленно прощаясь со сценой, с друзьями, с несыгранными ролями и даже с «пыльным запахом портьер». (Он ведь действительно пыльный и какой-то особенный!) А когда рассказала обо всем Пашкову совершенно в духе сказки: «Вот поженимся мы, родится у нас сынок, пойдет в погреб, поскользнется на этой гнилой ступеньке и убьется», тот только рассмеялся и на следующий же спектакль заявился с огромным букетом роз.
— Играй, моя хорошая, играй! — сказал он, целуя мои пальцы. — Видно, зла ко мне судьба — не могла послать бухгалтершу или повариху!..
И меня, идиотку, только через несколько лет осенило: он имел в виду совсем не то, что не станет чинить препоны моей тяге к искусству, а просто «не поженимся мы, не родится у нас сынок, не поскользнется на гнилой ступеньке», ну и так далее… А тогда я не могла даже и представить, что через несколько лет все-таки брошу театр из-за Пашкова, но отнюдь не затем, чтобы
Троллейбус тем временем остановился напротив хозяйственного магазина.
Чуть левее, в торце соседнего здания, белела дверь с затейливой вывеской «Лилия». Я сошла на тротуар, поправила на плече сумочку и с преувеличенной бодростью зашагала к кафе. Нельзя сказать, чтобы я чего-то боялась. Скорее опасалась, как бы встреча с барменом не оказалась безрезультатной.
Началось с того, что за стойкой вместо него обнаружилась неестественно рыжая девица с отвратительной фиолетовой помадой на губах.
— Простите, вы не подскажете, как мне найти одного молодого человека. Он здесь у вас работает, — проговорила я, усаживаясь на вертящийся табурет перед стойкой.
— А заказывать что-нибудь будете? — в ответ осведомилась девица, с нескрываемым презрением разглядывая мою простенькую курточку и школьный хвостик, стянутый резинкой.
А цены в «Лилии», между прочим, были внушительные. В прошлый раз мы с Ольгой смогли позволить себе только по чашечке кофе и паре бутербродов.
— Заказывать буду. Но позже… Скажите, вот здесь же за стойкой стоял такой высокий молодой человек. Волосы еще у него курчавые, глаза светлые… Где он сейчас?
— Ну, знаете, курчавых и высоких у нас много!
— Он блондин. Лицо немножко полноватое…
— А глаза? Серые или голубые?
Пришлось ответить про глаза. Потом про фигуру. Потом про походку. Причем было абсолютно ясно, что мерзкая барменша прекрасно понимает, о ком я говорю, и просто издевается. Поэтому я ничуть не удивилась, когда она в конце концов злорадно и торжествующе выдала:
— Славик Болдырев его зовут, если вы, конечно, не знаете… А сейчас он взял «без содержания». Причем надолго. И как ни странно, не велел раздавать его адрес налево и направо!.. Особенно посторонним женщинам!
Я подозревала, что про посторонних женщин рыжая, снедаемая ревностью и безответной страстью к господину Болдыреву, добавила от себя. Ну не тянул Славик на Казанову, и скрываться от навязчивых девушек ему не было абсолютно никакого резону! Однако ситуация от этого не менялась: за стойкой вместо кудрявого сердцееда стояла эта крыса, и я почти физически чувствовала, как тает отведенное мне время. Еще две попытки все-таки выспросить адрес, привели только к тому, что барменша окончательно озлилась. Я озлилась тоже и назло ей заказала трехслойный бутерброд, весь напичканный бело-красной рыбой и черно-красной икрой. А плюс к бутерброду — потрясающе дорогое и столь же гнусное пирожное с бокалом коктейля. Коктейль был сладкий, бутерброд — соленый, я ела и давилась.
Но зато все это стоило ровно столько, сколько с утра имелось в моем кошельке.
Теперь там оставались только два пластмассовых жетона на метро.
Минут через десять из подсобки появился какой-то мужик с черными усами и в дорогом костюме. Рыжая тут же напустила на себя вид легкомысленный и невинный. Я же, не сводя с нее угрюмого взгляда, в очередной раз впилась зубами в толстый бутерброд. Мужик повертелся немного за стойкой, о чем-то негромко переговорил с барменшей и собрался уже нырнуть обратно в подсобку, но не тут-то было!