Пьеса для расстроенного пианино
Шрифт:
Мадам Леду невольно отстранилась:
– Я могла бы предположить...
– Нет! Человек предполагает только в том случае, когда не уверен в правильности своей догадки, - возразила старуха.
– Но отказываясь признать очевидное, вам, тем не менее, совершенно ясно, о чём тут идёт речь. Это так же точно, как и то, что вас зовут Селестиной Леду! Ведь так вы представились? Вы назвали это имя задолго до своего рождения - тогда, в далёком 1944-м... Оно пулей вылетело из вашего рта, прошив пространство, прошив само время! К сожаленью, мне так и не довелось узнать, каким образом. И даже спустя более полувека, сидя в этом кресле и разговаривая с вами, я понимаю, что не добьюсь от вас хоть сколько-нибудь вразумительного ответа на этот трудный вопрос...
–
– Да-да!
– восторженно воскликнула старуха.
– Заключённая номер 73846! Именно так меня и называли с тех пор, как они отобрали у меня имя, разрушили мою жизнь! Конечно, вы не могли знать, как меня зовут. Только номер! Всегда только номер! И если уж на то пошло, я предъявлю вам ещё одно доказательство. Столько лет прошло... Морщины испещрили моё лицо. Знаете ли, старость берёт своё. Она не оставляет нам ничего, кроме воспоминаний - счастливых или не очень. Но фотографии - это своего рода ловушки, в которых мы запечатываем лучшие моменты своей жизни.
Порывшись в сумке, Софи достала из неё несколько старых фотоснимков и протянула их мадам Леду.
– Прошу, взгляните на них, - попросила она.
– Ба ими очень дорожит.
– Они были сделаны в 1938, в Париже, на Марсовом поле. Ещё до того, как все эти несчастья обрушились на наши головы, - пояснила мадам Гальен.
Осторожно приняв фотографии, мадам Леду внимательно вгляделась в изображённую на них молодую девушку.
– Это вы, - сказала она после длинной паузы.
– Я узнаю ваше лицо...
– Да, это я, - кивнула старуха.
– И всё-таки..., я..., - недоверчиво покачала головою мадам Леду.
– Как такое может быть?
– Я не знаю, - пожала плечами старуха.
– Каким-то образом вы заставили течь время вспять, чем причинили мне массу беспокойства и... подарили надежду, - уклончиво ответила гостья.
В комнате воцарилось напряжённое молчание. Маленький Этьенн спал в манеже, свернувшись калачиком и посасывая палец.
– Простите, я переложу его в кроватку, - пробормотала мадам Леду, и, подняв ребёнка на руки, унесла его в соседнюю комнату.
– Она нам верит, ба?
– прошептала Софи, как только мадам Леду скрылась из виду.
– В такое невозможно поверить, по крайней мере сразу, - покачала головой старуха.
– Всё говорит в нашу пользу, кроме, разве что, доводов здравого рассудка.
– Может, нам лучше уйти?
– предложила Софи.
– Нет, - твёрдо возразила старуха.
– Ещё не всё сказано.
Вернувшись, мадам Леду снова уселась на диван. Настроение её несколько изменилось.
– Расскажите мне всё, что вам известно о той женщине - бельгийке, - потребовала она.
Поджав губы, Софи уставилась на старуху.
– Я расскажу вам всё, что знаю, - пообещала мадам Гальен.
– Фриде не умерла той ночью...
– Ни тогда, ни на следующий день, - добавила мадам Леду.
– Вы правы, - спокойно откликнулась старуха.
– На следующее утро был вторник. А смотры, во время которых всех больных выводили из бараков и отводили в газовые камеры, обычно происходили по понедельникам. С этой точки зрения Фриде сильно повезло. Опять же, смотря что называть везением. Подозревая, что у неё сломаны рёбра, с помощью других заключённых я туго перемотала ей грудь тряпками, и мы почти донесли её на себе до швейного цеха. Она еле переставляла ноги. Весь день я шила за себя и за неё тоже. В противном случае её бы снова избили. Кое-кто из женщин помогал мне, так как сама я никогда не справилась бы с таким объёмом работы. Даже если надзирательница что-то и заподозрила, то не стала заострять на этом внимание. Так прошла целая неделя. Фриде ни о чём не спрашивала, а я никогда не заводила с ней разговора на эту тему. Иногда она смотрела на меня так, будто хотела сказать: "Я знаю, что ты кое-что про меня знаешь". А я отвечала ей похожим взглядом: "Не беспокойся, я никогда об этом не заговорю". Хотя это могла быть просто игра воображения.
Весна вступала в свои права, снег таял, а это означало, что очень скоро нас должны снова бросить на земляные работы. Зиму пережили отнюдь не все. Люди в бараках постоянно менялись. Из старых знакомых оставалось не более трёх десятков женщин. Почти каждую неделю появлялись новые - те, которые ещё не разучились быть людьми, которые на своём примере демонстрировали нам то, как должен вести себя человек, потому как мне в последнее время часто начинало казаться, что я ничем не отличаюсь от грязного животного. Не свиньи, нет. По сравнению с нами свиньи были довольно упитанными. Мы же напоминали подыхающих с голоду вонючих хорьков.
Однажды нас отпустили чуть раньше обычного, не помню уж в связи с чем. Вернувшись в барак, я упала на лежанку, впитывая в себя сухое покашливание лежащих на соседних нарах людей, скрип гнилых досок, из которых была сложена крыша, тихое кряхтение и молитвы на иврите, когда за мной снова пришла капо. Она приказала мне встать и следовать за ней. В принципе, меня ждало то же, что и в прошлый раз. Разве что она назвала это вторым шансом, который выпадает не каждой, и посоветовала на этот раз не лежать, как колода, а проявить инициативу.
– А вообще, это странно, что о тебе вспомнили, - пожала плечами она.
– Будь умницей, доставь ему удовольствие. Таких, как ты, выпускают через шесть месяцев.
Конечно, это было ложью, на которую покупались некоторые заключённые, принимаясь за "лёгкую работу". Отсюда был действительно только один выход.
Я оказалась в той же самой комнате в корпусе, предназначенном для офицерского состава. За столом сидел тот же мужчина с обожжённым лицом, только в отличие от прошлого раза он был совершенно пьян. Перед ним стояла надпитая бутылка рома. Другая, пустая, валялась под столом. Он снова предложил мне выпить, но я отказалась. Без всякого приглашения я села напротив, взяла в руки хлеб и начала жевать.
– Ты слышала? Войска союзников высадились в Италии. Они прорвали нашу оборону в Монте-Кассино. Наверное, они уже двинулись на Рим. На восточном фронте дела обстоят ещё хуже. Никто из нас не вернется в Германию, если только не произойдет чудо... - немец усмехнулся.
– Но мы остаёмся верными фюреру, выпивке и шлюхам.
Налив полный стакан, он тут же осушил его до дна.
– Знаешь, вначале войны со мной случился по-настоящему пророческий разговор... Тогда, в 1941 году, мой командир (сражавшийся с русскими еще под Нарвой в 1917-ом ) остановился на пути в расположение и сказал: "Здесь, на этих бескрайних просторах, мы и найдем свою смерть. В точности как Наполеон... Запомните этот час, он знаменует конец прежней Германии". Тогда я не поверил ему. Никто не поверил. Все мы были окрылены первыми победами. Но уже на седьмой день, едва только мы пошли в атаку, один из наших застрелился из своего же оружия. Зажав винтовку между колен, он вставил ствол в рот и надавил на спуск. Так для него окончилась эта едва начавшаяся, но такая ужасная война... Я расценил это как трусость, неверность долгу перед родиной и Гитлером, откровенным предательством. Но вот сейчас я думаю, что зная, что нас ждёт впереди, многие поступили бы так же. Я бы поступил..., - и он снова плеснул себе рому.