Пьеса для расстроенного пианино
Шрифт:
– Прошу вас, выслушайте её, - вмешалась Софи.
– Мне кажется, я была с вами достаточно откровенной, чтобы заслужить несколько минут внимания, - развела руками мадам Гальен.
Поколебавшись несколько секунд, мадам Леду всё же кивнула.
– Хорошо, - сказала она.
– Если вы настаиваете.
Взяв в руки чашку с горячим чаем, Софи удобнее устроилась в кресле, давая понять, что беседа может затянуться.
– Благодарю, - удовлетворённо произнесла старуха.
– Я скажу то, что должна сказать. И если мои слова не найдут в вас никакого отклика, то мы немедленно уйдём. В любом случае прошу не судить нас строго.
– Я вас слушаю, мадам Гальен, - поторопила молодая женщина.
– Я расскажу вам одну историю, которая случилась много-много
– Признаться, я уже плохо помню, что было до войны. Со временем былое превращается в яркие размытые пятна - как будто смотришь в калейдоскоп, а они всё сменяют и сменяют друг друга, и тебе не на чем остановить глаз. Всё стало пёстрым и размазанным одновременно, будто я выросла в цветочной лавке, но это, конечно же, не так...
Мою мать звали Франсуаза Неель, а отца - Густав Гальен. Он работал конферансье в одном из парижских кафешантанов, развлекая публику между номерами игрой на фортепиано. Он был безусловно талантливым пианистом и неплохим сочинителем. Его музыка исполнялась на сцене и имела успех. Даже если я немного преувеличиваю, то это не меняет того факта, что я им безумно гордилась.
Мне было шестнадцать. Я обслуживала столики и, как и любая другая девушка на моём месте, каждый вечер оказывающаяся в кругу парижской богемы, мечтала петь. Стоит упомянуть, что я была совсем неплохо сложена, довольно пластична и имела приятный тембр голоса. Я пела, не каждый вечер, разумеется, но пела. А днём репетировала с отцом. Он играл, а я разучивала новые песни. Пожалуй, это время было самым беззаботным в моей жизни. Оно предшествовало тому, когда мечты, которыми должен жить каждый человек, превратились в надежды - бледные призраки желаний.
14 июня 1940 года немецкие войска вошли в Париж, объявленный "открытым городом". Вам известно, что значит "открытый город", мадам Леду? Я покажусь вам вульгарной, если скажу, что это шлюха, лежащая на спине с раздвинутыми ногами, пока над возвышающейся над ней Эйфелевой башне реет немецкая свастика. Уже вечером того же дня немцы наводнили город. Они разъезжали в метро, прогуливались по улицам, приветливо улыбаясь прохожим. Ничего угрожающего. Ничего такого, что заставило бы нас подумать о сопротивлении. Никто из нас, парижан, не чувствовал острого неприятия. Мы продолжали заниматься обыденными делами - жизнь шла своим чередом. Разве что время от времени ощущали некоторую неловкость, словно к нам в дом заглянул непрошенный гость. Представьте себе, этот незнакомец сидит за вашим столом и наблюдает, как вы стряпаете или стираете. Вы стоите к нему спиной, стараетесь не замечать, но все ваши движения напряжены, потому что вы только и ждёте, когда он наконец встанет и уйдёт. В своём собственном доме вы чувствуете себя неловко в его присутствии.
Это касалось всех. Все испытывали нечто подобное. Те, кто прогуливались в Люксембургском саду или Пале-Рояль, кто выходил на рынок, чтобы купить свежего хлеба, засиживался в кафе, которых было в избытке на улицах и площадях. Все мы в собственном городе ощущали себя не в своей тарелке. Только и всего, если вы намерены мириться с подобным положением вещей.
В начале октября в парижских газетах опубликовали призыв ко всем евреям обратиться в комиссариат полиции для особой переписи. До этого момента мы никогда не задумывались о том, кто наши соседи - евреи они или нет. Нам было всё равно. В свои семнадцать лет я не могла просто посмотреть на человека и точно установить его происхождение. Наверное, немцы тоже не могли. Поэтому они решили сыграть на национальной гордости. Они собрали все списки членов еврейских общин и установили место проживания каждого из них. Но многие приходили добровольно, ошибочно полагая, что безоговорочное сотрудничество с немцами сможет спасти им жизнь. Помню, я пришла к своей матери и поинтересовалась у неё, не являюсь ли я еврейкой. Она обняла меня и сказала, что, слава Богу, нет. Тогда я расспросила о тех, кого хорошо знала, и кто был мне особенно дорог. Я называла имена, а мать отрицательно качала головой. После этого разговора я почувствовала внутреннее успокоение, словно все мы - моя семья и наши друзья - вдруг оказались в каком-то воображаемом бронированном отсеке, куда нет
Я была постоянно занята. Жила в каком-то бешеном темпе. Вставала в восемь утра, помогала матери со стиркой или глажкой, потом хватала ноты и бежала к мэтру Бое на урок вокала. Там я занималась от трёх до четырёх часов, затем шла в кафешантан и репетировала с отцом. Это и было всё моё "высшее образование". После окончания школы я подала документы в один из университетов в Бордо, но так и не получила ответа.
В четыре часа начинали собираться гости. К тому времени я успевала протереть столы, вымыть полы и переодеться. На мне были блузка в мелкий горошек, белый передник и полосатые носки. Волосы я собирала в пучок. У меня были прекрасные светлые кудри, не то, что сейчас.
Я обслуживала столики примерно до восьми вечера. К этому времени немецкие солдаты и их офицеры, которые по вечерам набивались в кафе, упивались как свиньи, и вели себя довольно развязно. Они всегда окружали себя красивыми женщинами в откровенных платьях и поднимали много шума. Наша форма официанток не была ни кричащей, ни кокетливой, скорее нелепой. Мы вели себя скромно, стараясь как можно меньше контактировать с гостями. Но иногда и нас приглашали посидеть в компании, от чего не стоило отказываться по известным причинам. До нас доходили слухи, что в одном из столичных кафе девушке прострелили ногу только за то, что она оказалась не слишком любезна с посетителем. Поэтому ближе к восьми вечера отец отправлял меня на кухню помогать мадам Мартен, нашей посудомойке. Ни о каких выступлениях на сцене больше не могло быть и речи.
Мадам Мартен была дородной женщиной с сильными, красными руками. Всегда очень весёлая. Обычно мы коротали вечера вместе, и мне грех было жаловаться. Мы работали до поздней ночи, до последнего клиента, иногда до утра...
Однажды один из посетителей вышел из зала и пошёл прямо в кухню. Он был сильно пьян. Немцы всегда заказывали много выпивки. Чересчур много, как на мой взгляд. Этот шатался и держался за стены. Я стала как вкопанная возле умывальника. Я не знала, что делать и как себя вести. Его следовало выпроводить отсюда как можно скорее. Но не грубо. С клиентами так не поступают, с особенными клиентами... Мадам Мартен как раз спустилась в погреб, чтобы принести бутылку столового уксуса, так что в кухне оставались только я, месье Клобер - наш повар - и его помощник, месье Кассель, которые из-за шума воды и шкварчания масла на сковородках заметили немца слишком поздно. Все мы замерли на своих местах, соображая, как поступить. Никто из нас не знал немецкого, а клиент, по всей видимости, был слишком пьян, чтобы понимать по-французски. Но, как мне показалось, он ещё кое-что различал, так как, осмотревшись, двинулся прямо на меня. Его руки были широко расставлены, будто он собирался схватить меня, а на физиономии сияла широкая улыбка. Он был в форме и у него был пистолет - вот что я заметила. Он сделал несколько шагов мне навстречу и... свалился в погреб.
Снизу донесся необычайно громкий грохот, будто уронили мешок с картошкой, и испуганный возглас мадам Мартен. Один-единственный, только и всего. Сама она не показывалась. Месье Клобер и месье Кассель немедленно бросились к лестнице.
Месье Клобер встал на четвереньки и заглянул вниз.
– Мадам Мартен?
– позвал он. Не крикнул, а именно позвал.
– С вами всё в порядке?
Мадам Мартен поднялась по ступенькам, и её голова появилась на уровне пола.
– Со мной всё в порядке, - ответила она, - чего нельзя сказать о нём, - и она указала вниз.
– Я так уж и быть подтолкну, месье, а вы тащите его наверх.
Она снова исчезла в темноте, и уже через минуту мужчины вместе втащили немца в кухню. Его голова болталась, как у тряпичной куклы. Когда его уложили на пол с вытянутыми вдоль тела руками, она повернулась на бок самым неестественным образом.
– Кажется, он сломал себе шею, - предположил господин Кассель.
Выбравшись из погреба, мадам Мартен расстегнула немцу китель и приложила ухо к груди.
– Так и есть. Он мёртв, - заключила она.
– Так мог поступить только немец. Приехать в чужую страну, есть, пить, не заплатить и умереть самой нелепой смертью!