Пещера Рыжего монаха
Шрифт:
Подкатили другой бочонок и тоже выбили крышку. Здесь также были золотые монеты, но на этот раз сплошь незнакомые. Может быть, были среди них столь ласкающие слух названия, как дублоны, лиры и гинеи, но ни Федя, ни тем более Аджин не могли бы их распознать.
Сундучок открылся легко. Когда подняли крышку, ребят ослепил завораживающий многоцветный блеск камней: голубой, зеленый, красный, сиреневый. Сундучок был полон украшениями — женскими и мужскими. Бусы, серьги, кольца, браслеты, подвески, ожерелья, портсигары, цепочки, ценные набалдашники, ордена. Были и другие предметы, о назначении которых мальчики даже не знали. Жемчуга, алмазы, сапфиры,
Друзья доставали драгоценности из сундучка и рассматривали их на свету. Некоторые пробовали примерять. Затем все уложили обратно.
Федя заметил, что руки у него дрожат. Сознавать это было неприятно, и он предложил:
— Пойдем посмотрим, вдруг за нами следят?
— Кто следит?
— Ну, мало ли… Вдруг монахи караульщика оставили.
Федя достал из кармана револьвер. Приблизились к выходу.
Осторожно выглядывая из пещеры, оглядели склоны и дно долины. Не увидели никого.
— За что сейчас примемся? — спросил Федя, когда они снова углубились в пещеру. Впервые он произнес это обычным голосом; до сих пор они переговаривались шепотом.
В пещере на выступе стены возвышалось что-то бесформенное, накрытое брезентом. Аджин сдернул брезент. Открылась металлическая модель монастыря.
— Хайт цараби! — воскликнул Аджин. — Как там, так и здесь.
Модель была отлита из серебра, да так, что даже крестики поднимались над куполами, даже паутинки цепей, едва видимые глазом, свисали с них.
— А вот окошко кельи Василида! — воскликнул Федя. — Он мне сам издали показывал.
— А я вот здесь через стену перелезал, когда в сад ходил, — сказал Аджин.
Налюбовавшись вдоволь, они снова накрыли модель брезентом. Теперь принялись за мешки. В том, что стоял ближе к выходу, лежала посуда. Серебряные кувшины, кубки, блюда, чаши разнообразной формы и цвета.
В двух следующих мешках были предметы церковного обихода: золотые и серебряные дарохранительницы, нагрудные кресты с вкрапленными в них камнями, оклады без икон, лампады и кадильницы разных размеров и снова чаши, кубки, тарелки — все из золота и серебра.
— Я царь, — сказал Аджин, надев на себя золотую митру и приняв позу, которая, по его мнению, соответствовала царской: выкатил грудь, упер руки в бока и отставил ногу.
— Шут ты гороховый, а не царь, — отозвался Федя. — Такие уборы только попы носят. Погляди-ка лучше сюда.
Он развязал еще один мешок. Оба так и ахнули: оружие, да такое, что им и не снилось. Друзья извлекали из мешка сабли, кинжалы, ятаганы, ножи, диковинные старинные пистолеты. Были среди них, как видно, изделия местных мастеров, но большинство из ближних стран: Турции, Персии, Греции. Аджина прямо-таки лихорадило: что, как не оружие, ценнее всего для истинного горца! Он держал в руках кинжал с обоюдоострым лезвием, которое посверкивало как зеркало.
— Да, от такой вещицы и я бы не отказался, — угадав его мысли, сказал Федя.
В последнем мешке лежали книги. Они были все церковного содержания и не представляли бы интереса, если бы не были одеты в дорогие
Итак, все было осмотрено.
— Если бы сюда еще мешок с едой… — подвел итог Федя.
— Потерпим. Давай выберем себе оружие и сядем у входа охранять сокровища.
Аджин взял себе полюбившийся кинжал, Федя выбрал кривую турецкую саблю. Оба вышли на площадку перед пещерой, щуря глаза от солнца, — оно уже перевалило за полдень. Друзья сдвинули камни поудобнее, и уселись по сторонам от входа. Кругом не было ни души, только мулы паслись внизу на лужайке.
— Давай выстрелим, — предложил Аджин.
— Не надо, а то отец услышит, что-нибудь недоброе подумает. У него сейчас важный разговор.
— Хорошо, если бы на нас напали, — мечтательно сказал Аджин.
— Пусть только сунутся!
Но Феде было и так неплохо. Хорошо было сидеть под теплым солнышком, вдыхая смолистый воздух, не думая ни о чем. В глубоком синем небе плыли облака; горы, такие близкие утром, подернулись дымкой и отступили.
Да, все, все было хорошо. На мальчиков снизошел безмятежный покой. Федя не почувствовал, как задремал. Аджин не мешал ему.
Разбудил он его через час:
— Просыпайся! Отец едет.
Федя открыл и протер глаза. Над краем противоположного склона показался всадник. Вот он остановился, сошел с мула и начал спускаться по склону.
Солнце било Ивану Егоровичу в глаза. Но вот он вышел за границу света и остановился прямо напротив пещеры. Даже отсюда чувствовалось, как он взглядом ищет мальчиков. И по тому, как он замер, поняли, что он увидел и их и пещеру. Тогда друзья вскочили и с воплями исполнили импровизированный дикий танец.
Глава XXVI, и последняя, рассказывающая о том, как в один день увеличилось население города
По горной дороге в сторону побережья шел человек в длинном балахоне. Другой его отличительной приметой была ярко-рыжая борода, клином свисавшая до пояса; она горела, словно впитала в себя нестерпимый блеск утреннего солнца.
Конечно, это был Иона, больше известный в этих краях под именем Рыжего монаха, — человек, правда о котором соткалась с вымыслом, а упоминание вызывало у одних суеверный страх и неприязнь, у других — недоверие и усмешку.
Он шел легкой, ровной походкой привычного к горам человека, не опираясь на длинную алабашу, а только переставляя ее.
Над горами сияло чудное солнечное утро. В чистом воздухе чеканными были грани снежных вершин, и облака розовели в голубом небе. В этом благословенном краю март — настоящий разгар весны. Горы уже одеты зеленью, всюду цветут благовонные азалии и каприфоль, по сторонам дороги красуются пышные рододендроны.
Это буйство света и красок находилось, однако, в полном разладе с тем, что творилось в душе Ионы. Он не испытывал чистого молитвенного настроения, которое сопутствовало ему прежде в эти часы. Дни вообще стали длинны и мучительны, а ночи беспокойны и тревожны. Тоскливое чувство одиночества все чаще охватывало Иону после того, как он расстался с гостем — восторженным мальчишкой, а свидание с его умным и деликатным отцом еще больше поколебало столь блаженное некогда спокойствие. Может, и правда что-нибудь изменилось в этом мире, населенном, как ему казалось, лишь алчными, порочными существами? Может, и прав Иван Егорович, когда утверждал, что можно служить и богу и людям, занимаясь тем делом, к которому лежит душа?