Пешие прогулки

Мир-Хайдаров Рауль Мирсаидович

В центре – вроде площадь или плац, в своё время его так вытоптали, что даже сейчас, спустя годы, здесь не пробилась трава. У края этой площади-плаца, пугая пустыми глазницами окон, стоял ещё приземистый, мрачный дощатый барак. Построен был явно наспех, неумело, крыша посередине осела, провалилась, словно ему сломали хребет. Вдали, насколько выхватывал свет фар, виднелись опавшие кое-где проволочные заграждения. Вдруг, потревоженные шумом мотора и ярким лучом, из недалёкой землянки выскочили шакалы, целая стая, и, подвывая, исчезли в темноте. Страшным, гиблым показалось это место молодым людям, и Амирхан, впервые видевший такое, спросил у шофёра, что же это все означает.

– Говорят, здесь держали врагов народа. Ну тех, с тридцать седьмого года… Тут неподалёку должен быть карьер и кирпичный заводик – они

выжигали особый жаропрочный кирпич. Там же на карьере и кладбище. Большое, люди сказывают, – ответил шофёр и невольно тяжело вздохнул. Видно, и он попал сюда впервые, хотя работал на целине уже второй год.

Обоим в душной ночи зияющие провалы входов в землянки показались незасыпанными могилами, откуда несёт запахом тлена. В немом ужасе, не говоря ни слова, рванули на «газике» в сторону и, как ни странно, часа через два выбрались на знакомую дорогу.

С шофёром о том ночном видении Амирхан не заговорил ни разу; хотя дважды в неделю они по-прежнему отправлялись на базу за продуктами, но уже в сумерки никогда не выезжали из райцентра, оставались ночевать в доме для приезжих. Не говорили они и ни с кем из ребят, но у него долго стояли перед глазами эти норы для людей среди ровной и голой степи. Иногда казалось, что это ему привиделось или приснилось, но он знал, что это, к сожалению, не так. Потом он не мог понять, почему вначале никак не соотнёс судьбу своих родителей с этим лагерем политзаключённых. Казалось, при чем здесь бескрайняя дикая степь, эти норы – и его родители? Но чем чаще он задумывался, тем все больше допускал мысль, что на кладбище в глиняном карьере могли быть похоронены его мать или отец, ибо он уже знал, что существовали отдельные лагеря для мужчин и женщин. И вот так сложилась судьба, что провидение, быть может, привело его к затерянным следам родителей. Но этими мыслями он опять же ни с кем не делился, хотя в студенческой группе у него были друзья, с которыми он работал на грузовом дворе.

Годами живший в ребёнке страх, что его родители – враги народа, не исчез бесследно, даже когда Амирхан узнал, что мать и отец реабилитированы, что произошла трагическая ошибка, сделавшая его сиротой. Этот непроходящий страх, чувство ущербности подтачивали его изнутри, мешали стать самим собой, а у многих, наверное, страх так и остался пожизненным комплексом. И часто, в какие-то крутые минуты жизни и в детском доме, и на флоте, и даже в университете – на злополучном собрании, где он оказался неправедным судьёй над своим однокашником Гиреем, например, – он как бы ожидал подлого вопроса: «А кто ваши-то родители? Враги народа? Реабилитированы? Может, реабилитированы заодно со всеми, а может, опять же по ошибке?»

Услышь он такой гнусный вопрос, вряд ли с твёрдым убеждением дал бы достойную отповедь любопытному, если б такой нашёлся. В те времена об этом

– ни о правых, ни о виноватых – говорить было не принято, и не говорили, да и сами вернувшиеся из лагерей без повода и всякому об этом не рассказывали. Оттого и он, Амирхан Азларханов, в ту ночь не сказал шофёру, что, может, в таких лагерях погибли и его родители. Но та ночь не прошла для него бесследно, он почувствовал неодолимое желание побывать в бывшем лагере снова, пройти по этим «улицам», постоять на плацу, заглянуть в землянку, пройти коридором разваливающегося трухлявого барака – сделать хоть несколько шагов по возможному следу родителей. И однажды, возвращаясь из райцентра, купил на базаре охапку простеньких астр. Шофёру он объявил, что намерен вечером съездить на свидание в соседний совхоз к девушке, и попросил у него на ночь машину – явление, по целинным меркам того времени, вполне нормальное. И как только они вернулись, одевшись как на свидание, он уехал в степь, не решившись расспросить шофёра о дороге даже как-нибудь обиняком. Но он все же нашёл это место, и нашёл ещё засветло, когда степные сумерки только начали сгущаться. Нашёл он разваливающийся кирпичный заводик и огромный карьер, где в одной из боковых выработок располагалось кладбище – осевшие под осенними дождями холмики без каких-либо опознавательных знаков.

На каждый холмик, сколько хватило, он положил по астре и пожалел, что не взял цветов побольше, хотя купил у цветочницы целое ведро. Прошагал он не спеша все шесть «улиц», зашёл в самую большую и мрачную землянку, прошёл

в оба конца барака, постоял на плацу. Уходя, он хотел найти хоть какую-то вещицу: пуговицу, кружку, ложку, огарок свечи, но, так ничего и не найдя, отломил от колючего заграждения кусочек ржавой проволоки, хранившийся у него в бумажнике до сих пор. Тронулся в обратный путь он уже в темноте, но, не сделав и двух километров, вернулся. Подъехав к бараку, плеснул с двух сторон бензином и чиркнул спичкой. Огонь, по мусульманским поверьям, очищает от злых духов воздух, и на кладбищах-мазарах иногда жгут костры; но, кроме того, он хотел уничтожить хоть то, что ему под силу. И долго в степи, пока он выбирался на дорогу, полыхал костёр.

Между этими главными событиями его первого года университетской жизни

– собранием и пожаром в акмолинской степи, прошло всего два месяца, и то, и другое всколыхнуло, обожгло душу Амирхана. Глядя на охваченный пламенем барак в ночной степи, он ещё не осознавал, что навсегда избавился от комплекса ущербности; но чуть позже он поймёт, что сжёг его на том вытоптанном плацу, и уже больше никогда не будет испытывать страха перед анкетами и графой «родители». Он заметит, что его откровенность в этом плане ещё долгие годы станет смущать и настораживать многих, но это уже его не собьёт с позиции и, наоборот, словно рентгеном просветит человека, вздрогнувшего от такой записи в анкете или в биографии.

Здесь, в казахстанских степях, где Амирхан с товарищами строил овечьи кошары для совхоза «Жаножол» – «Новый путь», два этих события, казалось бы, разных, не имеющих друг к другу никакого отношения, дали толчок к размышлениям о времени, о судьбе своих родителей, о себе, о своём месте в этом непростом во все времена человеческом мире. Вспоминая суд над Гиреем, своим однофамильцем, – а про себя он иначе то собрание и не называл, и в комитете комсомола в разговорах мелькало слово «суд», и в деканате оно проскальзывало не раз, – он думал теперь: а что, если и в отношении его родителей все было предопределено заранее, приговор вынесли без суда и следствия, без права на защиту. И кто же были те судьи? Убелённые сединами и умудрённые жизнью люди, отягощённые званиями и академическим образованием, для которых закон свят? Люди, которым были понятны заботы и тревоги интеллигенции, собиравшейся в доме его родителей? А что, если судьба отца и матери решалась, вчерашним уполномоченным по приёмке кожсырья или по сверхплановому севу, за успехи и рвение переброшенным на службу Фемиде?

Отчего же такого не могло быть, тем более в годы, когда действительно не хватало образованных людей, – вполне могло. Ведь даже спустя двадцать лет пытался же он сам вместе с некоторыми другими членами комитета комсомола судить товарища по курсу за пристрастие к музыкальной моде. Это он-то, имевший одни штаны и на каждый день, и на выход и не имевший о моде даже смутного представления. Но Бог с ней, с модой, там хоть что-то можно сказать: не по-принятому короткое или длинное, узкое или широкое, и тем более если что-нибудь яркое – тут уж точно индивидуализмом попахивает, желанием выделиться. Но ведь пытался и музыку судить, к которой действительно не знал, как подъехать, оценить: разве «буржуазная», «вредная», «растлевающая», «разлагающая», «бездуховная» – это музыкальные термины? А у них в докладе на комсомольском собрании других слов и определений не было. И какая музыка по-настоящему облагораживает человека, делает его гармоничной личностью, вообще – в каких отношениях состоит музыка с жизнью – знал ли он?

Конечно, как бы они, первокурсники, ни осуждали тогда на собрании модные зарубежные ритмы, запретив от имени комсомола звучать подобной музыке в стенах университета отныне и навсегда, музыка все равно жила, неподвластная диктату и администрированию. Сейчас он, обременённый опытом, не взялся бы определить судьбу музыкального произведения. Оказалось вот, что песенки тех лет, спустя три десятилетия, не забыты и в наши дни, а ведь в искусстве выживает только настоящее – так он думал теперь. Тогда же, в дни собрания, осуждая товарища за «пропаганду не нашей музыки», за принесённую на студенческий вечер пластинку с записью рок-н-ролла – а комсомольское обсуждение могло повлечь за собой исключение из института, – он ни разу даже себе не признался, что не вправе судить, что не знает предмета, коему должен быть судьёю.