«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия
Шрифт:
Ну, вообще говоря, правильно испугался, если так.
— Всё это чрезвычайно ценные идеи, молодые люди, однако вы наверняка сами сознаёте, что поспешность здесь ни к чему, — заувещевал он. — В конце концов, это может быть губительно — наделять такими полномочиями молодёжь, да ещё и на первой же встрече… Мы в деталях обдумаем сию перспективу, непременно, обязательно! Но — взываю к вашему здравому смыслу! — учреждать сейчас же, прямо сегодня некий временный комитет по расстрелам, к тому же без единого человека, которому мы, Охрана Петерберга, могли бы доверять…
— Так вы или Охрана
Йорб снова издал свой короткий собачий смешок, прозвучавший теперь как-то довольно, что ли. Или даже гордо?
— Хотите и дальше ходить в крови по локоть? — не оборачиваясь к Твирину, бросил он.
Тот пожал плечами почти с отвращением — не к Йорбу, а будто бы к самой идее вопроса:
— Не вижу другого пути. — И дёрнул головой, как иногда бывает с людьми, бурно разговаривающими с собственными мыслями. — Если проблема лишь в том, что требуется хоть одно чуть более знакомое Охране Петерберга лицо, решение на поверхности.
— Сам Твирин во Временном Расстрельном Комитете? — в выделанной издёвке Гныщевича было меньше издёвки, чем радости. — Selon moi, это придаёт нам вес.
— И вы все — остальные — тоже намереваетесь? — не слишком твёрдо спросил Скворцов.
Но хэр Ройш, Скопцов и граф промолчали.
Драмин был согласен с Плетью в том, что спустить крючок — дело несложное, да и никаких нравственных штырей в нём не торчало, но… с другой стороны, а зачем? В смысле, человек же не делает дела просто потому, что ему несложно. Тут должны быть какие-то ещё аргументы, а аргументов прикладывать к этим хитрым нардам собственную руку Драмин не сыскал. Но и молчать вроде было как-то неправильно.
— Да мы, вообще говоря, верим в своих друзей, — заулыбался он генералам.
Твирин, по всей видимости, решил, что на этом разговор окончен, и, всё так же резко кивнув на прощание, устремился к выходу, но вслед за ним неожиданно поднялся Мальвин.
— Полагаю, присутствие рядом с вами кого-то из членов Революционного Комитета упростило бы и сообщение, и неизбежные формальные процедуры, — заявил он, но в тон его, завсегда уверенный, прокрался будто бы вопрос. Драмин в мыслях подосадовал на отсутствие Хикеракли: вот когда б тому сесть и на ушко цветисто изложить, сколько тут всякого несказанного! Ведь оно ж наверняка есть, вот зуб можно отдать.
Твирин, как-то нарочно не поднимая глаз, ещё раз кивнул и поспешно кабинет покинул. Покинул и Мальвин, оглянувшись перед тем на хэра Ройша.
Спустя ещё виток зубоскальства с генералами вышел и остальной Революционный Комитет — гурьбой, как из Академии, когда закончилась лекция.
— Хочу отдать вам должное, — хэр Ройш вдруг нарисовал душевную улыбку, и Драмин тут же приметил, что воротник его насквозь промок, — вам всем. Но в первую очередь — вам, граф, и вам, господин Гныщевич, — он протянул руку сперва изумившемуся графу, а потом фыркнувшему Гныщевичу. — Был момент, когда мне показалось, что мы не справимся.
— Ах, отбросьте уже ложную скромность! — просиял граф в ответ. — Знаете, когда я своими глазами увидел, кхм, — покосился он на стоящих неподалёку солдат, — Твирина, ещё и в шинели, я обнаружил
Тут отсутствие Хикеракли стало совсем уж нестерпимым — потому что граф ошибался, ну ошибался же! Было в Твирине что-то эдакое, чего у них у всех не было, и Хикеракли бы сказал, как оно называется, а Драмин мог только бесплодно шарить в поисках слова (а потому шарить не стал). Зато ему подумалось то, что Хикеракли бы в голову не пришло: а ловко они все зачем-то решили не показывать знакомства с Твириным, отделили да отчертили того от Революционного Комитета.
Да ясно даже, зачем. Твирин — совсем такой умозрительный человек из народа, ему связь с любыми организациями ни к чему. Ну, в рамках правил игры, в смысле. По крайней мере, Драмин это так понимал.
— Мне, видно, одному это кажется странным — ну, то вот, что сейчас приключилось, — честно хмыкнул он. — Сперва нас, значит, на допрос зовут, а в итоге так выходит, что мы вроде бы получаем в Петерберге полномочия. Нет, я соображаю, что у нас есть граф, что они открытия Порта боятся, что про хэра Штерца уже прослышали, в заговор против Охраны Петерберга вот тоже скорее поверили… ну, относительно. — Драмин позагибал для надёжности пальцы. — И Твирин нас вроде как порекомендовал, только это ведь всё… разве ж это поводы!
— Поводы-поводы, — увлекая всех за собой, Гныщевич зашагал прямиком к веренице вагонов и дальше — в город. — И ты, кстати, никаких полномочий не получаешь, а только те, кто своими руками за ружьё готов взяться. А побеждают, mon cher, те, кто не боится пробовать.
И он заговорил с Плетью о том, что надо бы всё же сперва подержать пресловутое ружьё в пресловутых руках, потому что «отдачей можно и в лоб себе схлопотать», а граф с хэром Ройшем заворковали о перепуганных аристократах и что с ними делать.
— Побеждают… кого-то. И что-то проигрывают, — прошептал Скопцов.
Но за весёлыми, непростыми и такими теперь практичными обсуждениями дальнейших действий никто, кроме Драмина, его не расслышал.
Глава 46. Отражение небес
Cложно поверить, но с момента приговора — а это был приговор, именно приговор, нет здесь места оправданиям и крючкотворству, — с момента приговора ничего не изменилось. Никто не умер. Мир не рассыпался на части. Если уж браться за оценки, жизнь стала веселее, а вовсе не хуже.
Веселее, полнее, живее.
Но как же можно живее, думал Скопцов, когда давеча все только и говорили о смерти?
Он почему-то был уверен, что сказанное свершится мгновенно — в то тихое стекленелое утро четыре дня назад. Но — не свершилось. Даже хэра Штерца перевезли в казармы лишь позавчера: Революционный Комитет позволил себе повременить, убедиться в искренности генеральских намерений.
Ноябрь шагнул далеко за середину, а настоящий снег всё не падал и не падал, вымещался грязной порошью, будто ждал чего. Чего? Завершения арестов, как и Революционный Комитет?