«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия
Шрифт:
— И что ты сдашь им в качестве проекта, косу бирюзовую? — возмутился Валов. Одно дело — сочинять тавру пути избавления, ладно, но самому за него подставляться — это уж чересчур!
— А сдавать ничего не надо, это же наука! — просиял Сандрий. — Там отличная схема, её прямо и тянет поэксплуатировать. Мне ведь квартиру не до конца учебного года надо, на самом-то деле, верно? А возьму я её якобы до конца, на пять месяцев. Бесплатно, ради науки. Но через пару месяцев приду и скажу: так и так, проект мой не удался. Ну сочиню какую-нибудь отписку. Это нормально, от меня всё равно ничего особого не ожидают. Сочтут, что решил кумовством наверх вылезти — ну и не справился. Вот. Правда, тут уж я должен буду за эти два месяца Штейгелю
— Это сколько? — прищурился тот.
— Грифонов восемьсот.
Гришевич с ухмылкой кивнул.
— Теперь я знаю, сколько мне маляры наши красильщики должны.
Зачарованно созерцавший всю эту сцену Хикеракли встрепенулся и рассмеялся в голос.
— Слушай, Сашка, а ты не промах! Я знал, с того момента, как глаз на тебя положил, знал! Ха! — Он подошёл к Сандрию и заглянул ему в лицо с искренним восхищением. — Думаешь, я тебя за дельное предложение хвалю? Ан нет, я тебя за другое хвалю. Ты всё плакал, горевал всё, что сердце к медицине не лежит. Но есть в тебе душа, есть, только на другое повёрнута! Ты ведь всё это не из желания руку, как говорится, помощи протянуть, не из страха там или ещё чего. Ты это, Сашка, от любви к деньгам — а вернее, от любви деньгами ворочать! Видишь, есть она, есть любовь. Мальчик Придлев любит прибыль!
— Я у тебя каким-то торгашом получаюсь, — без обиды укорил его Сандрий.
— Не-е-ет, — тряхнул курчавой головой Хикеракли, — торгаш — это он, — ткнул пальцем в Гришевича. — Он деньги любит — твёрдую, как говорится, деньгу. А ты — ты-то говорил про финансы. И это, Придлев мой Приблев, две большие разницы!
Валов бы на такое хамство наверняка обиделся, а Сандрий как-то задумчиво улыбнулся. С того тёплого октябрьского денька, когда все они перезнакомились, он не очень скрывал, что терзается своей печальной неспособностью полюбить медицину. Как ни бился, кости да мышцы заставляли его скучать, а разум легко умудрялся найти новую отговорку, чтобы только не учить химию. И теперь он, кажется, воспринял дурачества Хикеракли всерьёз. Куда только не заведёт человека потребность в самоидентификации!
— Спасибо, — сказал, обернувшись, тавр. Трупная бледность с него до конца не сошла, но выглядел он уже куда лучше. — Спасибо за твоё предложение.
Валову показалось, будто он один здесь заметил, что благодарил тавр не Сандрия, а вовсе даже предложившего свои волосы За’Бэя.
После этого настало наконец-то время пить. Мгновенно захмелевший Сандрий доверительно объяснял собравшимся, что именоваться Приблевым ему, пожалуй, даже нравится — что он с первого дня знакомства немного завидует тем, кому перепало прозвище, что это, мол, это же так компанейски. Гришевич к выпивке не прикоснулся, одарил компанию презрительным взглядом, но из комнаты не ушёл — закинул свои шпоры прямо в балык и даже поддерживал иногда беседу. Изображавший полную невменяемость Хикеракли всё лип к нему и навязчиво доказывал, что «вместе-то оно сподручней», «поговорить-то оно полезно, вот и друг твой Метелин тебе докажет», а «ребята всё хорошие, мировые, самолично отбирал, и тебя вот, Гныщевич мой, отобрал».
Поэтому он не сразу заметил, когда именно в комнату украдкой проскользнул Скопцов. При виде творящегося кутежа тот облегчённо улыбнулся, налил себе какого-то из ликёров — но щёки его, отметил Валов, горели вовсе не из-за градуса. И уже значительно позже, когда то ли Хикеракли Гришевича, то ли Гришевич Хикеракли вытащил о чём-то поговорить, Сандрий с непривычки прикорнул, а За’Бэй с Драминым развернули на весь стол какое-то художественное плетение, Валов улучил момент и тихо осведомился у Скопцова, какой леший его так задержал.
— Проветриться надо было, — почти шёпотом отозвался тот.
— Это не ответ.
Скопцов посмотрел на него жалобно.
— Коля, можно я тебе не буду рассказывать? Это… ты только не сочти за грубость, но это не совсем твоё дело. Да и не моё, — быстро прибавил он. — В чём и парадокс.
Нетрезвый Валов таких парадоксов не понимал, и требование их понимать его че-рез-вы-чай-но, как сказал бы Хикеракли, возмущало.
— Просто у меня был… сложный день, — уклончиво улыбнулся Скопцов. — И мне очень бы хотелось, чтобы дальше всё складывалось просто.
Глава 10. Граф в белом
— Ещё дальше, — За’Бэй развёл руками. — Аж за Пассажирским проспектом.
Граф Набедренных кивнул, Жорж вылупил глаза, а уж хэр-то Ройш ну такую физиономию скорчил, ну такую!
— И с какой целью вы вынуждаете нас трястись омнибусом? — осведомился он с видом человека, которого вознамерились непременно угостить крысиным помётом.
— А граф не рассказывал? — изумился За’Бэй. Ох уж этот граф!
За’Бэй ни минуты не сомневался, что Жорж вот им компанию составит. Потаращится, конечно, для порядка, тысячу раз переспросит, попробует убедить себя, что надо бы испугаться, — но в итоге (как обычно) плюнет и с превеликой радостью помчится. Но хэр-то Ройш!
Когда За’Бэй разглядел, что граф Набедренных выплывает на крыльцо Академии, беседуя с хэром Ройшем, он твёрдо уверился, что графу уже удалось неким немыслимым образом того соблазнить — не теперь же тратить время на уговоры, так и утро настанет.
— Виноват, — граф Набедренных безмятежно улыбнулся. — Это моя затея, и я надеялся сразить вас ей уже на месте. Но не мог предвидеть, что омнибус вас оскорбит.
Да ничего хэра Ройша не оскорбляет, это же ясно как день в стране с человеческой погодой.
— Если мы перестанем прикидываться колоннами Академии, — поспешил вмешаться За’Бэй, — то вполне успеем обернуться до полуночи.
Хэр Ройш сначала поджал губы, но потом всё-таки выдавил сквозь них что-то учтивое. Нелегко, наверное, с поджатыми губами этикет соблюдать.
За’Бэй, не дожидаясь остальных, нырнул под арку — всё равно до омнибуса кратчайшим путём ещё идти и идти. Как раз графу на объяснения хватит. Ну или не хватит — и все желающие дезертируют уже на Большом Скопническом.
Зря всё-таки граф хэра Ройша с собой поволочь вознамерился. Тот на самой невинной пьянке осенним листом трясётся — строгое у него, видать, семейство, потребностям юношества не сочувствующее. Ну то есть как «трясётся». Меленько, самым благовоспитанным образом, чтоб никто не прознал. А всё равно видно — пойди тут не увидь. В ноябре ещё граф впервые хэра Ройша на ужин пригласил, а тряска и к весне не прошла.