«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия
Шрифт:
Гныщевич хмыкнул, прямо как любил порой хмыкать сам Хикеракли.
— Тебе не понять, зеленовласка.
— На пальцах объясни.
— На пальцах? — Гныщевич остановился и скрестил руки на груди. — А почему нет? За спиной-то у тебя, если что, тупик. Объясняю просто, наглядно. Когда мне раньше до кого дело было, то как до ресурса, la ressource, смыслишь? Это не личное, это общественное, на судьбу отдельного человека мне плевать. А тут другое.
— Обидели тебя, что ли? Тебя?
—
— Не тебя. Дружка твоего.
— Вроде того.
— И ты, значит, вместо того чтобы дружка утешать, предпочёл меня колотить?
Гныщевич затормозил, и лицо его дёрнулось.
— Дружка не утешишь.
— Прибили, выходит?
— Не прибили, quelle absurdit'e. Говорил же, ты не поймёшь.
К чести Гныщевича будет сказано, когда шляпа прилетела ему в руки, ему хватило реакции её поймать. Скрыть недоумение — не хватило.
— Если не прибили, значит, утешить можно. Которого из дружков?
Объяснял Гныщевич чрезвычайно связно, только французских словечек Хикеракли не понимал. Но картинка всё равно рисовалась простая и понятная: утомившись от наглости малолеток, некоторые старшекурсники решили, что настало время ответного удара. Выданное графу Метелину («не абы кому, графу, mort et damnation!») наказание только укрепило их веру в то, что ответно ударить возможно. Но следовать за префектом было не с руки, и они решили, что называется, провернуть нечто особенное: выловили в каком-то закутке Плеть («и нашли же, мерзавцы, как-то без меня!») и покрасили ему косу.
Хикеракли расхохотался на всю Академию.
— Недаром, недаром они нам старшие, — кое-как проговорил он, — старые, мудрые! Умней и меня, и тем более тебя. Это уж точно агрессией не назовёшь, это шутка, что называется, сугубая!
Хохот его захлебнулся от злой, но скорее обидной, чем болезненной оплеухи.
— Conard, — процедил Гныщевич, — ты знаешь, что такое для тавра коса?
— Знаю-знаю, ваша честь, то же, что для пихта — волосы на ногах, гордость и вернейшая любовница. И что?
— И то, что есть нюанс. Плеть — общинный. Его в город только на тех основаниях и выпустили, чтоб чист был и безгрешен. Раз такое оскорбление получил всему таврскому народу…
— Не видать ему волюшки?
— Не видать ему жизнишки, — сумрачно передразнил Гныщевич.
Хикеракли задумчиво уставился на лепнину.
— Дай-ка я, уважаемый, по полочкам разложу. Я человек простой, мне не понять, но попробую мыслить конкретно. Как бы ты там ни дра-ма-ти-зи-и-и-ро-вал, дружок твой нынче — в какой-никакой опасности. А ты, выходит, тратишь время ваше бесценное на кровавую месть виновным и невиновным? Не пришло в голову ему, скажемте-с, помочь?
—
— Честь не перечесть… честь у всех своя. Когда через неё переступают, потом обычно становится лучше, а когда переступить не могут, потом и не оберёшься.
Гныщевич посмотрел на Хикеракли с сомнением. Шляпу свою он по-прежнему держал в руках — нерешительно так, не совсем по-гныщевичевски.
— Косу ему даже и не отрезали, — обольстительно пропел Хикеракли, — так, помарали чуток. Бывает, бывает. Верно? А значит, ежели дело в гневе общинном, может пересидеть, спрятамшись. Если спрячется.
— Справедливо, — неохотно признал Гныщевич.
— Но он не спрячется.
— Конечно, нет.
— И куда пойдёт отсвечивать?
— Туда, где есть шансы погибнуть славно. Где ему б и место, когда б не Академия. На бои.
Хикеракли присвистнул.
— Так они в самом деле есть? Что ни день, то новое, так сказать, открытие! — подойдя к Гныщевичу вплотную, он панибратски хлопнул того по плечу. — На бои тебе, родной мой, выходит, и дорога. Перехватишь быстро и ловко, аки шляпу, и не дашь погибнуть бесславно. Славной-то гибели, знаешь, не бывает.
— Это верно, — усмехнулся вдруг Гныщевич, но немедленно вновь помрачнел. — Ну перехвачу, ну выведу, а дальше мне с ним что делать? Прятаться ему некуда, у общины всё схвачено. Ночует при Порту. А я у себя в комнате общежитской, знаешь ли, не один. Cela ne colle pas.
— Никто не один. Сообразишь по обстоятельствам, ты парень сметливый.
Гныщевич окинул Хикеракли оценивающим взглядом, а потом решительно нахлобучил шляпу.
— Значит, так. Ты, раз такой умный и из себя весь душещипательный, идёшь со мной.
Хикеракли опешил.
— Совершенно не иду, помилуйте-с. У меня сразу два других дела есть.
— Идёшь, — Гныщевич категорично рванул его за плечо, — а по пути кумекаешь, как быть дальше.
— В Порт? Я человек простой, непортовый, меня туда не звали.
— Я зову, а вернее, в последний раз говорю тебе, что ты идёшь со мной, — Гныщевич не забыл свой ножичек, подобрал и привычным, оказывается, жестом сунул его за голенище. Хикеракли только вздохнул. Два других дела фигурой речи вовсе не были.
— И друг Плеть у тебя в переплёт попал, — проворковал он, нагоняя быстрый шаг Гныщевича, — и с другом Метелиным ты, говорят, рассорился — рассорился же, а? Один-одинёшенек во всём свете и остался.
— Зато ты у меня теперь есть, ненаглядный.
— Не я у тебя, а ты у меня.
Гныщевич вдруг сбавил шаг и развернулся с озарением на лице.
— Метелин — твоих лап дело? Он ведь после той promenade с тобой по казармам ко мне взрослым и мудрым вернулся. Ты подначил?
— А если и я?