«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия
Шрифт:
— Как ваше самочувствие? — продолжил зудеть только что мысленно помянутый мастер интриги. — Господин Гныщевич, леший вас! Сперва вы отпускаете преступника, покусившегося на официальную фигуру, и мы ловим его — непростая, хочу заметить, задача, когда тавры отлынивают от исполнения приказа, а солдат Охраны Петерберга вы то ли пустили обратно в город, то ли не пустили…
— Тавры всё правильно делают, — хмыкнул Гныщевич. — Вы за всякую зуботычину будете людей арестовывать? Quelle petitesse.
— Зуботычину?! Это был ножевой удар! — Туралеев спохватился и снова понизил голос: —
Вальс выводил под потолком витиеватые росчерки, и Гныщевич чувствовал себя великодушно.
— Я жив и здоров, — легко отмахнулся он.
— До поры до времени, — буркнул Туралеев. В тоне его маячило смутное обещание.
— Лучше бы вы танцевали.
— Чтобы отсутствие у вас эскорта откровенно бросалось в глаза? Вы ведь даже телохранителя своего отправили на край света, а градоуправец, — подпустил он в голос наигранного сочувствия, — ни в коем случае не должен стоять один.
А Гныщевич именно это бы и предпочёл. За одинокого человека особенно часто цепляются взгляды, и людей тянет к нему каким-то особым инстинктом — жаждой заполнить пустоту. Это работало ещё в Порту и уж точно не могло не сработать на балу с европейцами. Когда же человек к тебе подходит, он заводит беседу сам.
И вот тут начинается самое интересное.
— Зря вы лезете в дипломатию, Гныщевич, — заметил Туралеев самому себе. — Это не ваша стезя.
— Ещё поучите меня моей стезе.
— С удовольствием. Половина вечера уже миновала, а вы не сделали никакого объявления и никого не пригласили на танец. Они не понимают, зачем вы их позвали, волнуются и подозревают худшее. Я сам не большой любитель европейского этикета и не вижу ничего дурного в том, чтобы его нарушить, но разница между сознательным нарушением и банальным невладением отчётливо заметна. И «Петербержская ресторация»? Не место для приёма. В приглашениях значился бал, все оделись по правилам, а вы обращаете его в студенческие посиделки. Ваше положение… — Туралеев скривился. — Вы же выскочка, не чета всем этим фанфаронам, и зачем-то это выставляете. Зачем?
Он вперился в Гныщевича столь пристально и взволнованно, что тот не удержал смешок. Pourquoi?
— Это весело, — ответил Гныщевич и скользнул к танцующим парам. Чуткие музыканты вывели последнюю завитушку вальса и умолкли.
Как он и предвидел, козырное место рядом с градоуправцем Петерберга заполнилось моментально. Откуда-то справа к Гныщевичу величаво подступил мистер Фрайд — а вернее, мистера Фрайда подволокла коротко остриженная светловолосая девица, повисшая на его локте. В отличие от прочих гостей, эти двое не менялись во время танцев парами.
Девица же была хороша до умопомрачения. Кто бы мог подумать, что мальчишеская coiffure так славно сочетается с густо подведёнными глазами.
— Скорблю о том, что вы несвободны, ma bonne dame, — Гныщевич с чувством поцеловал атласную перчатку и протянул руку мистеру Фрайду, — вас же сердечно
Мистер Фрайд скорчил такую мину, будто ему засунули за шиворот ужа. Девица засияла.
— Не говорите глупостей, — кокетливо развернула она веер, — благодаря вам я теперь как раз свободна, как и все граждане Свободного Петерберга. Стоит помянуть добрым словом господина Плеть, похлопотавшего за меня перед отбытием. — Прочитав на лице Гныщевича непонимание, она строго нахмурилась: — Только не говорите, что и вы меня не узнаёте, а бумаги мои подмахнули не глядя.
— Аферистка Брада! — сообразил Гныщевич и восхитился. Аферистку Браду на приём никто не звал, но мистеру Фрайду приглашение не требовалось, вот она и приехала на его шее. Un amour de la fille! Ей явно хотелось полюбоваться на своих былых мучителей новыми глазами — глазами человека, получившего петербержский паспорт и потому более от них не зависящего. Это желание Гныщевичу понять было нетрудно.
Мистер Фрайд, заслышав «аферистку», поджал губы. Небывалого мимического богатства человек.
— Во всей красе, — кивнула Брада и попыталась обвить локоть Гныщевича. — И что же, нравится вам градоуправствовать?
— Если и вы тоже попытаетесь развести со мной светскую беседу, я выдворю вас обратно в Европы, — лучезарно улыбнулся он и покинул её на волю мимики мистера Фрайда, заприметив впереди белый с золотой нитью сюртук барона Каменнопольского.
Барон Каменнопольский на балу смотрелся куда уместнее, чем в казармах (и потому единственным из генералов сюда явился). При нём была супруга (оказывается, у него была супруга!), но он талантливо делал вид, что не имеет к ней отношения, не отпуская при этом её руки. В европейские лица Каменнопольский вглядывался с охотой, недостойной росского офицера. Даже жаль его становилось.
— Баронесса, — Гныщевич сварливо подумал, что эдак сотрёт себе о перчатки все губы; баронесса была дамой средних лет и ничем особо не примечательной, а следовательно, богатой; она смущённо кивнула. — Барон, на пару слов.
— Да, да, у меня к вам тоже пара слов, — не стал медлить Каменнопольский, отталкиваясь от супруги почти танцевальным па. — Мне кажется, сегодня имело место некоторое взаимонепонимание…
— Я хотел вас спросить, — перебил Гныщевич, — сколько вам требуется ресурсов для очистки казарм Восточной части. Пленных вывезли, но после них помещения остались в дурном состоянии. Прежде чем солдаты смогут снова туда заселиться, нужны санитарные меры.
— Я посчитаю. Но у меня есть более неотложный… Мы ведь с вами договаривались о том, что вы вернёте правопорядок в Петерберге нам.
— Cela va sans dire, договаривались.
— Но тавры по-прежнему не пускают солдат в город!
— А зачем вам солдаты в городе? — изобразил Гныщевич подозрительность. — Вы пропустили, мы вчера беседовали об этом со Стошевым и Йорбом. Буквально на днях должно произойти одно… событие, связанное с равнинными таврами. И Йорб, и Стошев согласились, что солдатам следует подождать за пределами Петерберга, пока это событие не завершится. Во избежание тех самых взаимонепониманий, которых вы опасаетесь.