«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия

Альфина и Корнел

— Ему и не нужно это, душа моя. Главные наши предприятия — за кольцом казарм. Угодья сельскохозяйственные — за кольцом казарм. Если армию привести и занять позиции хотя бы вдоль Межевки, мы сами сдадимся, оголодав.

— А ежели спровоцировать их на кровопролитие? — Веня тонко улыбнулся. — Вступятся Европы или нет?

Граф почти рассмеялся:

— Пока Европы будут решать, мы с вами состариться успеем — не то что оголодать.

— Господа, вы что же это, в самом деле подобные, м-м-м, варианты рассматриваете? — Приблев с неудовольствием ощутил в себе настоящую тревогу. — Провоцировать армию на кровопролитие — это ведь…

— Что вы, что вы, — легко отказался от кровопролития граф. —

Мысленный эксперимент проводим — и только. Слишком я привязан к отечеству, ко всему безразмерному нашему отечеству, чтобы от него за казармами укрываться. А как же леса по дороге к Старожлебинску? Как же уральские седые хребты, как же рыбачьи поселения под Куём, как же бумажные фонарики на улицах Фыйжевска — вроде бы индокитайские с первого взгляда, а всё равно наши? Нет, господин Приблев, от отечества прятаться никак нельзя!

— Это вам, граф, фыйжевские фонарики снятся, а большинство петербержцев их что так, что эдак в жизни не увидит, — хладнокровно заметил Веня. — У кого разрешения на выезд нет, тому закоулки Людского да Большой Скопнический — вот и всё отечество.

Приблев совсем уж было хотел припомнить свои размышления по поводу особенностей жизни в закрытом городе, но из гостиной наконец-то раздались голоса.

— Дети, говоришь? — дверь раскрылась, и в переднюю вышли давешний слуга и господин Гийом Солосье. — Уволю дурака. Какие ж это дети? Тут вон Сандрий Ларьевич, он заказчика серьёзного представляет.

Господин Гийом Солосье был уже в возрасте — думается, ему насчиталось бы за шестьдесят, а то и к семидесяти — неровным пятном сед, затейливо усат, немал в плечах, но, как и при первой встрече, Приблев не смог не поразиться тому, что и на его широком лице просматривались несколько кукольные черты Золотца (прежде почему-то казалось, что достаться они должны были непременно от ветреницы-матери). Кафтан господина Солосье пестрил блёклыми пятнами и вылезшими нитями, но пальцы руки, которую он вытер поднесенным слугой полотенцем и протянул Приблеву, оказались неожиданно белыми и тонкими.

— Приятно удивлён, что вы меня помните, — отчеканил Приблев, руку пожимая.

— Хорошая память — залог долгой дружбы, — усмехнулся господин Солосье, после чего обратил внимание и на графа с Веней: — А вы, господа, полагаю, к Жоржу? Он только что слал голубя — утверждает, дожидаться его нынче не стоит. Занят чем-то, писал, вы поймёте.

Граф Набедренных тяжко вздохнул. На его лице отпечаталась непередаваемая горечь от отсутствия у друга истинной тяги к искусству.

— Граф, не серчайте, — вполголоса проговорил Веня, и Приблеву померещилось в нём неожиданное смущение. — В конце концов, я отчасти рад нашему уединению.

Граф Набедренных окинул Веню долгим взглядом.

— Примите нашу благодарность за донесение печального известия, — обратился он к господину Солосье, отрывая глаза от своего спутника тем не менее с неохотой. — Раз судьба к нам жестока, не будем далее тратить ваше время. — Граф поднялся и пожал присутствующим руки: — Господин Солосье, господин Приблев, всего наилучшего.

После этого руку он подал Вене. На сей раз никакой неловкости не приключилось: Веня руку принял благосклонно — жестом одновременно чуть девичьим, но по-прежнему напрочь лишённым жеманства и грациозным. Приблев так и не понял, откуда граф извлёк плащ, но всё-таки, получается, по улице Веня ходил не в одной тонкой рубашке. Плащ лёг на плечи с тем же изяществом, с которым его обладатель поднялся с дивана.

Приблев не полагал себя чрезмерно стыдливым, но при виде этой сцены ему подумалось, что наблюдает он нечто непристойное — то, пожалуй, чему место за закрытыми дверьми, пусть бы и оскопистского салона. А впрочем, граней обычной светской учтивости ничто не переступало; наверное,

дело состояло в том, что видеть в графе столько, гм, внимания к одному человеку было очень странно.

Господин Солосье следил за неудачливыми гостями сына пристально, но будто равнодушно. Ещё раз улыбнувшись на прощание, граф открыл перед Веней дверь, но сам выйти не успел. Господин Солосье неожиданно оказался прямо возле него, ухватил за локоть и негромко пробормотал:

— У вас покупка-то полностью оплачена, граф? Ежели мои старые-больные глаза мне не врут на счёт знакомых колечек, хозяин у вашей покупки — вздорный человек. Вы имейте в виду — ну так, на всякий случай.

На этом господин Солосье решительно захлопнул за графом дверь и с абсолютно невозмутимой улыбкой обернулся к Приблеву. Тот отстранённо подумал, что «хозяин покупки» — это, пожалуй, неграмотно, ведь если человек что-то покупает, то сам и становится хозяином этого чего-то. А впрочем, когда речь заходит о сфере услуг, товарно-денежная терминология, видимо, меняется.

— Сандрий Ларьевич? — напомнил господин Солосье о своём существовании. И справедливо — надо, если честно, признать, что за странными настроениями площади и не менее странным поведением графа Набедренных Приблев почти и забыл о том, с чем именно пришёл в дом к Золотцу.

— Дело моё — наше — не слишком, откровенно говоря, хитрое, вам не привыкать, — неясно за что извиняющимся тоном сказал он господину Солосье. — Ещё один индивидуальный заказ, небольшой…

Пройдя вслед за хозяином дома в гостиную, выпив предложенной яблочной воды, разложив на столике эскизы и погрузившись в объяснения того, что именно требуется сделать, Приблев вдруг сообразил, что с самого начала показалось ему в этом доме удивительным. Несмотря на то, что окна Золотцева жилища выходили прямо на Большой Скопнический, внутри было очень тихо. По всей видимости, стены и двери укреплены специально, и ничего особенного в том не имеется: когда в особняке столько драгоценных материалов, заботы о безопасности становятся чрезвычайно логичны, и странная, неестественная тишина — невеликая тому цена.

Да, в доме Золотца, среди настоящих сапфиров и ненастоящих алмазов, было тихо.

И всё же никакие двери не могли спасти Приблева от общегородского жужжания, поселившегося теперь и в его голове.

Глава 26. Плеть промолчал

В голове Плети всегда было просторно, сухо и ясно, как бывает иногда на содержащихся в чистоте заброшенных складах. Всё ровно стоит по местам, а что не стоит, тому заведомо предписана своя полка из тёплого старого дерева, над которой еле слышно звенят золотые крылья комаров. Пол слегка запылён, но его легко очистить, проведя рукой. Иногда Плети казалось, что он родился не в общине; что он помнит, как отец тайком вёз его, ещё совсем младенца, в Петерберг; как в лесу нашёлся домик с тёплым деревом изрезанного солнцем пола.

Возможно, это был детский сон или даже придумка. Плеть ни разу не спрашивал. Ему не требовалось ответа — для ответа в голове не подразумевалось полки. В голове было ясно, сухо и просто.

Но оглядываясь вокруг себя, Плеть никак не мог понять: если мир прост и незатейлив, почему остальным так нужно заволочь его тиной? Ведь откуда-то же берётся эта странная тяга выплетать себе сложности, когда достаточно смахнуть пыль рукой. Как удаётся им не увидеть настоящей, обычной сути вещей? Глядя на скульптуру, нельзя не знать, что такое камень; глядя на авто, нельзя не знать, что такое колесо; глядя на человека, нельзя не знать, что такое честь, правда, любовь. Прочее — лишь следствие основ, лишь ярлыки и лесенки склада.