«Пёсий двор», собачий холод. Том II
Шрифт:
Когда Хикеракли был ещё совсем маленький, любили они с Драминым на эти якорьки что-нибудь понакалывать. Ежели настроение доброе, так сказать, милосердное, то можно флажки, чтобы получалось красиво, а ежели кто обидел — можно натащить дешёвой рыбы и развешивать её. В жаркую погоду гнильём уж часа через два тянуть начинает!
Хорошо было тогда, маленьким-то. Всё-то в жизни происходило само, по другими людьми взведённым, так сказать, механизмам, а потому никаких ничему объяснений не требовалось: ежели хочется на фонарь вывесить рыбину, то уж, конечно, надо вешать, и нечего
А сейчас только и остаётся, что голову задрать да прикидывать: что, нешто отныне гражданский долг велит на эти якорьки листовки накалывать?
Да только зачем?
Хикеракли затем и шёл сегодня пить с Валовым, чтобы выяснить у того, к чему это всё давешнее было — стук по столу, крики о честности и прочее. То есть он, так сказать, правда надумал против любезного своего отечества пойти? Может, ему бабу-с? Ну и всё такое прочее.
Пиная брусчатку, думал Хикеракли и о том, что кто б его самого спросил, зачем он. Вот, в частности, зачем таскает с собой по Валовым и прочим Тимофея, у которого поперёк всего лица большими и отчётливыми, как на листовке, буквами выписано, что ни-че-го-шень-ки ему такого не требуется.
Ну и, раз уж так любезно беседа зашла, заодно и Тимофея спросить, собственно, он-то зачем соглашается.
С Хикеракли-то, положим, ещё кой-чего понять можно. Он, Хикеракли, человек незлой, он редко кому дурного хочет. И тогда, в «Пёсьем дворе» по пьяни паясничая, как-то совершенно он не задумался о том, что паясничаний его, как говорится, объект может разобидеться. Вроде ведь негоже человека на пустом месте обижать, даже если и сам дурак? Ну, извиниться дело нехитрое: выспросил у хэра Ройша, кто это вообще такой, подкараулил на лекции, расшаркался-раскланялся. Тимофей выслушал, покивал — мол, да, я дурак, да, извиняйте-с и вы меня.
А дальше вышло что-то эдакое, чего Хикеракли в себе сам не понял. Как-то его зацепило, а то ли даже и обидело, сколь формально ему Тимофей покивал. Да, вот в этом, пожалуй, и дело: ведь видно же, когда человек на словах одно говорит, а сам вовсе о другом-своём думает!
Пригласил по этому поводу Хикеракли Тимофея погулять. Тот сказал да. Погуляли. Потом пригласил с Драминым и Валовым посидеть. Тот сказал да. Посидели. И так оно как-то и повелось, что Хикеракли всегда зовёт, Тимофей всегда соглашается, кивает да на встречи является, а легче при этом совершенно, вот со-вер-шен-но не становится! И всё никак не выходило в толк взять: если Тимофею нравится, почему ж он всегда такой весь бледный, молчаливый, скучный, будто совсем о другом мечтает?
А ежели не нравится, если другого хочется, зачем кивает тогда?
А главное, главное-то: ежели сам Хикеракли видит, что ему здесь не слишком рады, что ж никак отвязаться не может, человека в покое оставить?
Вот и сегодня от Академии до дома Валова шли они вместе, вдвоём. Обычно на таких дорогах Хикеракли всё говорил, а Тимофей кивал сосредоточенно, но сегодня как-то оно не складывалось — есть ведь и пределы щебету в пустоту! Так что шагал Хикеракли молча, только лишь изредка на своего спутника поглядывая.
Тимофей был выше Хикеракли, но лишь чуть, телом субтилен, волосами рыж,
Вот это-то, наверное, покоя и не давало.
Когда видишь колченогого, всё внутри ведь так и тянется научить его самому ходить.
— Эй, Тимка, сколько я тебя уже знаю, месяц-то набежит? Набежит наверняка. Вот, а я за месяц всё про человека понять умею. Хочешь про тебя кой-чего расскажу?
Тимофей вежливо и незаинтересованно повернул лицо.
— Я за этот месяц ни разу — ни разочку! — не видел, чтобы ты улыбался.
Ну уж, конечно, ждать, что он на это скажет чего или тем более заулыбается, было б делом никуда не годившимся — Тимофей только приподнял презрительно брови, а потом будто смутился. Чем-то сразу повеяло метелинским: вроде и тянет быть эдаким величаво-аристократическим, да никак не полагается.
Но вот опять-таки: почему не полагается? Кто сказал, где указ подписанный? В одной только голове тимофеевской, известное дело.
Загадочная она вся, голова эта.
— А что, Тимка, хотел бы ты быть оскопистом?
Тимофей вспыхнул мгновенно — белейшая, как у всех рыжих, кожа пошла бурыми пятнами. Тут и спорить ни с кем не надо, чтоб сообразить, как он, небось, кожу свою за такую тягу к предательству ненавидит.
— С чего ты взял такую глупость?
— Да с того хотя б, что вот ежели б я велел ко мне выкать, а не по-людски разговаривать, тебе б и не надо было в жизни большего счастья. Ты не подумай, я с понятием. Церемоний хочется да ритуалов, а? Но ведь за ними ж людей не видно. Тебе что, люди так противны?
— Некоторые, — помолчав, откликнулся Тимофей, и как-то Хикеракли ни на миг не усомнился в том, кого он имеет в виду, что называется, конкретного.
— Не-е-екоторые, — протянул он задумчиво. — А чего ж ты тогда с теми, которые не противны, не водишься, а водишься вместо этого со мной?
— Вовсе не «вместо». О разных плоскостях речь идёт, — качнул головой Тимофей, а потом вдруг будто спохватился и заговорил быстро, с обидой почти: — Зачем тебе так ставить вопрос? Хочешь, чтобы я унизился признанием, будто меня, куда хочется, не зовут? Но такое признание бы и тебя ведь унизило. Транзитивно, так сказать. Ну и зачем?
— Ско-о-олько унижения в жизни, — развёл руками Хикеракли, — страх какой, на улицу не выйдешь. А что, ежели б позвали, был бы ты счастлив?
— Думаешь, так хорош комический эффект от постоянного использования слов не по делу? «Вместо», «счастлив» — всё ведь не так. И отлично ты это понимаешь, но почему-то передёргиваешь, — огрызнулся Тимофей. — Если я осмеливаюсь сказать «унижение», я именно то и имею в виду. А ты, спрашивается, что подразумеваешь, толкуя про «счастье»? Разве ж в самом деле счастье? По-моему, опять ерунду.