«Пёсий двор», собачий холод. Том II

Альфина и Корнел

Да, пожалуй, граф Набедренных не только утомился, но и был теперь в шаге от раздражения. Потому что если вообразить хоть на мгновенье, как вся эта ажитация останется пустой и не повлечёт за собой ни малейших последствий — а так оно, скорее всего, и будет, — сердце тотчас начинает кровоточить. Пройдёт месяц, громкие слова смоет с листовок осенними дождями, Охрана Петерберга разгромит ещё какие-нибудь стены да и успокоится, а всем участникам сложившейся политической ситуации останется на память другая ситуация — худшая, в которой только могут оказаться джентльмены. Как им потом друг на друга-то смотреть? Вестимо, как после неудавшегося акта любви — сколь возможно бегло.

Граф Набедренных

вновь покосился на Веню, чей листовочный раж угасать не торопился. При всей тоске перед лицом грядущего разочарования, нельзя не признать: Вене нынешняя суета пошла на пользу. Люди подневольные по большей части подневольны и в поводах для счастья.

И стоило лишь подумать о том, о чём думать не следует, как двери аудитории непочтительно распахнулись, морально уничтожив мистера Фрайда — страстно ненавидящего всякое вмешательство в бурное течение собственной речи.

Стоило ожидать в дверях господина Кривета или самого многоуважаемого главу — с очередными подозрениями студентов в возмущении спокойствия, разумеется. Но ожидания были посрамлены не без изящества: на лекцию рискнули вторгнуться некие мордовороты того градуса неотёсанности, какой одной своей презентацией утихомиривает даже безмерные нравственные страдания мистера Фрайда.

— Ну чё, — с неподдельной гордостью, как через силу заученный афоризм на древнеимперском, продекламировал один мордоворот.

— Шевелись, дрянь такая, — обратился в аудиторию другой, более одарённый.

Ещё двое говорить умели вряд ли.

Что было бы в высшей степени забавно, если бы Веня резким жестом не подвинул свои злополучные черновики к графу Набедренных и не поднялся бы со стула.

Граф Набедренных обмер.

— Душа моя, быть может…

Веня в ответ только незнакомо дёрнул плечом и спешно добрался до прохода. В проходе он развернулся и чрезвычайно доходчиво помотал головой — будто бы точно так же, как когда полчаса назад отказывался прекратить неконспиративное сочинение листовок, но на самом деле — до умопомрачения иначе. Весь он как-то разом переменился, сжался и напрягся, хоть и явственно старался того не показать.

Одарённый мордоворот подтвердил первое впечатление, обратившись к мистеру Фрайду с величайшей учтивостью:

— Извиняй, мужик, такое дело тут.

Мистер Фрайд учтивости не оценил и на контакт с представителями чуждых культур не пошёл.

А Веня уже вылетел в двери, да и мордовороты медлить не стали.

Граф Набедренных с интересом обнаружил, что черновики листовок, во-первых, у него в руке, а во-вторых, мелодраматически скомканы — как подлинные черновики стихов.

Кто же комкает чужие стихи.

Неведомо, сколько ещё он просидел бы в оцепенении, когда бы не повстречался глазами с редким гостем на лекциях, господином Гныщевичем. Все прочие друзья и собутыльники по «Пёсьему двору» сегодня, как назло, отсутствовали, ибо заигрались в листовки, но господин Гныщевич листовки не уважал, а потому единственный из всех стал свидетелем неприятнейшего происшествия.

И столько было в усмешке господина Гныщевича этакого невесёлого понимания, что граф Набедренных немедля расправил плечи, подхватил скомканные черновики и тоже вознамерился покинуть аудиторию. Не чуя, что называется, под собой ни ног, ни твёрдой поверхности.

— Феерическая дерзость и феерическое же неуважение к учебному долгу! — взвился мистер Фрайд, когда граф Набедренных уже спустился. — И пусть бы какой-нибудь другой студент, от которого ещё можно было бы ожидать дремучего хамства, но вы же… Вы, в конце концов, граф.

Граф Набедренных мог бы сказать о себе, что он-де взбешён, в редчайших случаях. Но мистер Фрайд — как никто — умел выбрать момент для высказывания.

— Во-первых, — устало выдохнул граф Набедренных, — это вы сейчас проявляете неуважение к бессословным порядкам Академии. Во-вторых, когда вы в последний

раз были на улице? Весь город покрылся, как прыщами, листовками, со дня на день грянет революция, Петерберг отколется от Росской Конфедерации, и его унесёт в океан. В океане сословия наверняка отменят, все мы будем лишь рыбаками и моряками. Вы читали роман «Жена скопника»? Да не кивайте же, я его только что выдумал, чтобы козырнуть названием. Так вот в середине второй части этого романа есть немного неуклюжий, но чрезвычайно проникновенный пассаж об обычаях одного затерянного племени, в числе которых упоминается следующее наказание. Грешник приговаривается к прижизненному исполнению функций шельмы — к сидению, то есть, под условным дубом или скрипуном и россказням всякому путнику, чем он, путник, плох и отчего недостоин проходить тут по тропинке. — Граф Набедренных взялся за чугунное дверное кольцо. — Только у меня из головы вылетело, за какой же именно грех полагается кара сия. Не напомните? Нет? До свидания.

Двери захлопнулись за спиной с мощью едва ли не литавровой, что было излишне.

Граф Набедренных пожалел о своём многословии — потраченного им времени с лихвой хватило бы, чтобы покинуть здание Академии и затеряться в лабиринте дворов Людского района. Но пара шагов по коридору принесла изрядное облегчение: за поворотом не слишком искусные в речах мордовороты подвергались дружелюбию господина Хикеракли.

— Не признал, мил-человек? Ну ты учудил! — господин Хикеракли по своему обыкновению лез к мордоворотам с объятиями, вертелся под ногами и никак не давал им двинуться уже к выходу. — А с кем мы третьего дня в кабаке ручкались? Я ж Федьке, Фе-дю-ни-ю твоему денег должен, нешто не помнишь? Ты погоди, раз зашёл — я сегодня богатый, аки сущий граф, давай отсыплю? А дальше ты с Федькой сам по-приятельски, меня-то он отметелит, коли сунусь. Я с ним, знаешь, как начал поутру, так очнулся ещё через два утра — прям физией в траву в Шолоховской-то роще. И, ты представь, в самом деле сапоги пропил! Ещё повезло, что свои, — всё продолжал и продолжал трещать господин Хикеракли, напоказ похлопывая себя по бокам в поисках кошеля.

Мордовороты глядели на него заворожённо, не в силах сформулировать сомнение в собственном знакомстве с наспех сочинённым Федькой. Коридор был безлюден, только от окна за этой сценой наблюдал пасмурный и рыжий, под стать заоконному октябрю, господин первокурсник Ивин.

Веню же ухватили за плечо и ни на шаг не отпускали.

Граф Набедренных приближался к стихийному затору, по-прежнему не чуя ног и восхваляя природу за существование господина Хикеракли. Вот где подлинный образец душевного благородства, а что переигрывает в каждом конкретном случае и в лицо перегаром дышит — так разве ж в том большая беда? Ещё и не в такие одежды рядится благородство.

— Ни в коем случае не хотел бы мешать дружеской беседе, господа, — с напускной прохладцей начал граф Набедренных, — но нам с вами следует прояснить один конфуз.

Господин Хикеракли мигом по-лакейски отскочил и чуть поклонился. Мордовороты ворочались тяжко, как вековые деревья. Веня сделал дикие глаза, означающие, по всей видимости, отказ от помощи, но глаза против волочения за плечо — аргумент не слишком сильный.

— Будьте любезны, объяснитесь, по какому праву вы забираете вольнослушателя Академии с лекции? Что-то стряслось?

— Это не слушатель, это оскопист, — возразил самый одарённый мордоворот, — шлюха, ну.

Граф Набедренных подавил позыв отвести взгляд и набрал побольше воздуха:

— С клиентом. И — как клиент — я повторяю вопрос: так по какому праву забираете?

Пророческий анекдот про худшую ситуацию, в которой только может оказаться джентльмен, пока что вытеснил и угрызения совести, и понимание всей оскорбительности такого поворота для Вени. Кошмар немыслимый, но граф Набедренных попроклинает бедность своей фантазии позже.