«Пёсий двор», собачий холод. Том III
Шрифт:
— Не желаете конфликтов, однако же арестовали столичную делегацию прямо на въезде, — супруга господина Туралеева иронически улыбнулась. — Арестантов непросто убедить в благорасположенности.
— Но они не арестанты! Петерберг — закрытый город, им самим было бы небезопасно разгуливать по улицам! А раз так, то какая, право, разница, под каким замком сидеть?
— Вы и сами выросли в казармах, верно? — Она поправила на плечах шубку. — Тогда вам вряд ли удастся в полной мере прочувствовать, как велика привычка всегда иметь доступ к горячей ванне.
Супруга господина
Вряд ли хоть кто в мире мог бы счесть Скопцова знатоком дамской красоты, но всё же он готов был поручиться, что Элизабету Туралееву назвали бы великолепной многие. Как и патриаршие её родственники, она отличалась глубокими синими глазами и особой осанкой, подобающей только самым древним аристократическим фамилиям. Ворот шубы не мог скрыть длинной белой шеи, а жестковатые черты оборачивались на женском лице изысканной, восхитительной строгостью.
И тем не менее в замужестве графиня Асматова сменила фамилию. Тем не менее она сама явилась на днях к Революционному Комитету — к Золотцу — и сказала, что её отец и племянник наверняка прислушаются, если она решит вселить в них некое убеждение.
Она была до глубины души петерберженкой, она была Туралеевой, и из-под шубы её слегка выпирал фальшивый живот.
Господина Туралеева, главу наместнического корпуса, должны были расстрелять — уж конечно, его-то должны были расстрелять в первых рядах.
«Не смея полагать себя вправе утверждать что-то в подобном вопросе, — заметил тогда граф, — я всё же хотел бы напомнить вам, что одного нашего общего друга гибель четы Туралеевых изрядно бы огорчила».
Граф странно относился к расстрелам. Он никого не подталкивал и никого не выгораживал; он просто делал вид, будто ничего не происходит, будто помнить надо только о договорённостях с генералами и лекциях перед горожанами. И потому Скопцов смутился, но хэр Ройш быстро разъяснил ему, в чём дело.
Ах да, наследие лорда Пэттикота, алхимические печи, в недрах которых варятся будто бы люди! Оказалось, что господа Туралеевы являются первыми — и покамест единственными — клиентами Золотца. Революция революцией, а за дело своё он расстроится. Так?
О, как это нелепо!.. И как по-золотцевски. Так по-золотцевски, что Скопцов немедленно принял сторону графа.
Впрочем, другой стороны и не имелось — хэр Ройш, постучав друг о друга пальцами, заключил, что глава наместнического корпуса, на коего имеется рычаг воздействия такой силы, удобнее альтернативного главы наместнического корпуса и даже простреленной дыры на этом месте. Факт: господин Туралеев любит свою супругу и её графский титул. Факт: если афера с наследником раскроется, супруге не избежать немилости, а что из этого выйдет — одному лешему видно. Вывод: с господином Туралеевым есть о чём говорить.
«В погоне за прагматизмом хэр Ройш запамятовал ещё об одном факте, столь существенном для нашей абсурдной действительности, —
«В каком смысле?»
«О, в незначительном — только лишь в биологическом. Ведь причиной этой афере то, что Туралеевы не могли обзавестись потомком… Но, как выяснилось в ходе экспериментов, вины супруги тут нет. Увы, господин Золотце вряд ли мог сообщить клиенту, что тот бесплоден».
Граф, наверное, был расстроен. Наверняка был — иначе зачем, к чему выдавать Скопцову чужие секреты; золотцевские секреты, которые тот, без сомнения, ревностно охраняет?
Граф, наверное, тогда вспомнил, что сама необходимость решать, кого подводить под расстрел, а кого обойти стороной, — это его же детище, следствие беспечного, бесчеловечного, чудовищного обещания Твирину. И не Скопцову графа судить — Скопцов мог бы, пожалуй, выступать порой в роли совести своих друзей, но следствия подобных шагов лежат уже далеко за пределами совести.
«И чей же в таком случае плод?» — без особого интереса уточнил Скопцов. Граф рассмеялся, как над забавной байкой:
«Твирина».
Как всё запутанно. Скопцов прознал недавно, что дочь владельца скобяной лавки из Людского — леший, ему ведь неведомо даже её имя! — но он прознал, что она должна была стать женой… Нет, конечно, не Твирина — Тимофея Ивина. О, это ведь так закономерно. Лавка мелковата для прямых наследников купеческой фамилии, но идеально пошла бы одному из выкормышей.
Какое гадкое слово. Твирин ведь не виноват в том, что ему подобрали партию, — если он вообще об этом знает, то наверняка ненавидит сей неслучившийся вариант своей судьбы. Неслучившийся, неспособный случиться — Тимофей Ивин давно уже умер, убит, похоронен, остался лишь шарф.
Шарф и зависть, непонятная и бессмысленная.
Зачем завидовать тому, что где-то в Порту в печи зреет плод из его семени? Об этом трудно и подумать без содрогания. И никто не сватался к торговке из Людского, и Скопцов не подал виду, что знает правду, когда господин Туралеев, сидя напротив него, спешно прикуривал папиросу, позабыв о мундштуке. По эту сторону было ещё двое: Мальвин — как представитель Временного Расстрельного Комитета — и хэр Ройш.
Они предлагали главе петербержского наместнического корпуса жизнь, ребёнка и счастье в обмен на беспрекословное сотрудничество. И Скопцов знал, что жизнь предлагать подло (ведь какое право они имеют ей грозить?), ребёнок чужой, а счастье человек способен отыскать лишь сам; знал, но не подал виду.
«Если хотите, я вам помогу, — без сочувствия улыбнулся хэр Ройш. — Вы ведь сами это устроили. Когда расстреляли Городской совет, хэр Штерц пропал, и на протяжении нескольких дней его не могли отыскать. Сейчас, когда он переведён в казармы, вы, разумеется, понимаете, что всё это время хэр Штерц находился в руках Революционного Комитета. Но разве в ваши обязанности не входили его поиски? Чем вы вместо этого занимались, скажите на милость?»