«Пёсий двор», собачий холод. Том III
Шрифт:
— Возблагодарим же Йыху Йихина за нашу счастливую революционную юность! — поднял Веня шершавую индокитайскую чашку; немного странно благодарить изобретателя оскопизма, но до чего не дойдёшь в минуту душевной слабости. — Однако Вишенька, граф, Вишенька.
Граф поднялся с кресла и маятником шатнулся к окну, но тут из-за двери раздались шаги, не узнать которые, к несчастью, решительно невозможно.
— Ваше сиятельство! Кончайте чаёвничать, конец света прочаёвничаете! — заголосил, не успев войти, старый лакей Клист. — Послание вам. С казарм, солдатик принёс — весь конверт п'oтом полил, как бежал. Комитет этот ваш пишет смертоубийственный, вы уж уважьте кровопийцев — сейчас читайте. Они вас вроде в
У Вени от самой короткой встречи с этим лакеем начинала раскалываться голова. Попросить, что ли, графа всё-таки вышвырнуть его из дома? Граф к лакею питает необъяснимую приязнь, а потому сцена выйдет прелюбопытная. Да, пожалуй, непременно следует нарваться на прелюбопытную сцену.
Граф же, наскоро пробежав глазами по строчкам, явил выражение величайшей озадаченности и щедро посыпал пеплом с папиросы редчайшего дерева паркет.
— Душа моя, мне, увы, придётся прервать нашу беседу. Твирин только что расстрелял графа Тепловодищева.
— Ну! — удовлетворённо крякнул лакей. — Говорю ж, кровопийцы — они и есть кровопийцы.
Веня приложил немалое волевое усилие, чтобы не запустить в него шершавой индокитайской чашкой.
А за оградой опустевшего особняка, кажется, Славецких дети запускали друг в друга снежки (Веня, конечно, упросил графа подождать, пока он соберётся; негоже прогуливать встречу по столь громкому поводу — тем более что Веню на неё никто не звал). Да, дети, снежки, стылый и гулкий дом, сад, непривычный к запорошенности своих аккуратных дорожек, — скоро здесь простучит сапогами патруль и разгонит голодранцев, но до того особняк, кажется, Славецких ещё поживёт странной, приснившейся, выдуманной жизнью. Если бы за сюжет о революции взялся художник, ему стоило бы показать с высокой точки просторный, не смазывающийся до самого горизонта пейзаж и до самого же горизонта населить его крохотными фигурками, соединёнными в карикатурно доходчивые сценки. Дети дворовой городской породы — прокравшиеся мимо патрулей в сад к расстрелянным хозяевам прежнего мира, чтобы поваляться в сугробах, — обязательно попали бы на такую картину.
Зрители исторических полотен ведь нуждаются в лобовых высказываниях.
Веня скривился в ответ на собственные раздумья и ускорил шаг. Граф был рассеян (что отнюдь не ново), граф был хмур (а вот это почти невиданное зрелище). Оставалось только покривиться теперь на графа: до чего же на одно лицо все «серьёзные люди». Эта озабоченность, этот нервический анализ, это душное напряжение мысли! Мерещилось, будто граф — вопреки своим верфям и контрактам — не из них. Как же. Когда мерещится, плеваться надо.
Что за глупое свойство души — при всяком удобном случае надеяться, будто из правил бывают исключения? Будто именно тебе повезёт исключение обнаружить.
— Невероятно огорчительная погода, — заявил хмурый граф. — С такой погодой ни за что не дождёшься возможности оказаться на катке. А как бы хотелось.
Пристыженный Веня спрятал взгляд. Воистину — плеваться, когда мерещится.
Конторский район на картине неведомого художника просыпался рано, крошечными фигурками волочился к бирже, заранее перелаиваясь за самый сочный кусок тяжелого труда. Впрочем, здешний лай с революцией словно даже добрее стал: сменить одну рутину на другую — тоже обновление, особенно на первых порах. По Старшему же району разлилась осторожная лень — прежде тут кипела показательная суета, вдохновляемая соседством с Городским советом. Последний чернорабочий на променад по Старшему району натягивал свой лучший, наименее затёртый зипун, а теперь всё чаще старым правилом пренебрегал — памятникам-то лучший зипун без надобности. А что нынче Старший район, как не свалка памятников свержению власти? Тут расстреливали, там вели на расстрел,
Веня покосился на отражение в одном из уцелевших окон «Петербержской ресторации» — в нечаянных отражениях есть своя правда беспристрастности. Сегодня она без всякой жалости голосила о безымянных пока изменениях, помыслить которые в себе — ещё полгода назад — у Вени никак не хватило бы воображения.
И снова пошлость, какая же пошлость.
Полгода назад скучать в «Петербержской ресторации» Вене доводилось с известной регулярностью — некоторые гости достаточно смелы, чтобы возжелать показаться с оскопистом и за пределами салона. Чаще, конечно, иностранцы, которые валом валят в Петерберг за диковинной по их меркам свободой. Те, у кого хватало средств на салон, «Петербержскую ресторацию» почитали самым подходящим для себя заведением: строжайший отсев не соответствующих белоснежным скатертям посетителей способствовал тому изрядно. Этот род скуки Вене всегда приходился по нраву: за белоснежными скатертями то и дело попадались те из гостей, у кого пороху не скрывать свои походы в салон не хватало. До чего же сладко было разглядывать опасливое напряжение их спин и ловить вдруг растерявшие точность движения. Трусость — худший сорт лжи.
В солнечном начале сентября один гость из иностранцев — спустя ещё месяц он попался облаве в числе зрителей портовых боёв; сколь предсказуемый круг интересов! — так вот, гость этот привёл Веню в «Петербержскую ресторацию», но столкнулся там с главой наместнического корпуса и, многословно посокрушавшись, отправился прямиком к наместнику, приёма у которого давно ожидал. Веня же хотел до неотвратимого возвращения в салон выкурить пару папирос — и так завязалось их знакомство с графом.
Бесконечная история пошлости, стыдно даже вспоминать: хозяин салона, разрешавший табак только при гостях, спичек (и тем паче — зажигалок, вещиц дорогих и индивидуальных) не дозволял. Оставшись в «Петербержской ресторации» без гостя, Веня в который уж раз ощутил себя мелко, походя оплёванным. Обратиться за огнём к официанту означало бы обречь себя на предложение отведать того и этого, что тоже исподволь подтачивает нервы. С графом же обедал о верфях как раз один трусливый гость, и пренебречь его бегающими глазами было бы слишком благородно для тогдашнего Вениного настроя.
А граф… О, граф повёл себя так, как всегда и ведёт себя граф. Ни за что не уразуметь, в каком направлении текут его мысли, когда он с нездешней улыбкой создаёт вокруг себя самые возмутительные ситуации. На фоне благообразных трусов и восторженно-завистливых путешественников к свободе граф, конечно, смотрелся более чем выигрышно.
Впрочем, и без фона тоже.
Это кошмарное признание, но бывают ли на свете признания, не содержащие в себе доли кошмара?
Уже у бурых по-кровяному казарменных стен графа и Веню догнал Плеть, этот дотошный копатель кошмаров. Зыркнул пристально, явственно выдумал там себе очередной мираж, но заговорил, разумеется, о главной сегодняшней вести.
— Одно утешает: в казармах довол’ны, будто праздник какой. Важност’ свою чувствуют, раз за оскорбление одного их брата такую персону из Патриарших палат не пожалели.
— И отчего натура человеческая не умеет обходиться вовсе без оскорблений? — поёжился граф.
— Оттого, что бол’шинству людей дорога собственная ценност’, — чрезвычайно серьёзно взялся отвечать на риторический вздох Плеть. — И это само по себе не так и дурно. Человек, который с собственной ценност’ю не в ладах, — ненадёжная для других опора.