«Пёсий двор», собачий холод. Том III
Шрифт:
Метелин остолбенел.
А потом как-то исподволь, лихорадочно раздирая глотку, из него посыпался смех.
Кассахские дела? И вот поэтому надо было изворачиваться, метаться взглядом по углам и нести околесицу — и адрес-то позабылся, и приятеля так просто не сыскать?
Вздор, какой же всё-таки вздор!
— Опять! То шипишь, то хохочешь. Ты ведь граф, словами-то обучен изъясняться? Мог бы и поблагодарить — ты бы без меня ни единого слова из Гришани не вытащил, он пуганый.
— Такой же, как ты?
— Нет. Я на плато с детских лет любовался, у меня к кассахам свои вопросы,
— Ну и зачем же ты, такой налюбовавшийся, мне помог?
— Прямо здесь, в нужнике будем беседовать? Извиняй, что-то нет настроения, — Клим развернулся, взялся уже за дверь, но вдруг прибавил: — Пойдём наверх. У меня там койка уже оплачена, а при всех ни до чего мы не договоримся — им бы только галдеть и галдеть.
Такого предложения Метелин не ожидал, но остервенелый азарт всё никак не хотел затухать, и потому подумалось: да леший с ним, наверх так наверх. И, если уж начистоту, с Гныщевичем тоже посредством мордобоя познакомились — а теперь нет у Метелина человека ближе.
Впрочем, в перспективу особой близости с Климом всё равно не верилось — главное между ними противоречие Метелин успел уяснить задолго до этой встречи. Не мог он уважать того, кто выносит суждения по признакам совершенно случайным, содержания в себе не имеющим. То есть — смешно даже перечислять! — буквально по цвету волос и физиогномическим характеристикам.
До Резервной Армии Метелину один-единственный раз про национальность в глаза говорили, да и то — Хикеракли, который вечно без разбору мелет что только на ум взбредёт. В казарменных конюшнях молол, когда наказание за драку отбывали. Только разве ж это сравнится со всем прочим, что он в тот раз наговорил? Он ведь подтвердил дикие, мучительные, спать не дававшие подозрения Метелина об отце — и ох далеко не на цвете волос они основывались.
Потом и Скопцов вскользь упоминал: да, тот охранник, которого его сиятельство Александр Сверславович Метелин подвёл под высшую меру за бои, по всей видимости, был кассах, причём дезертировавший из Резервной Армии. В Петерберге жил уже по поддельным документам на росское имя — наверняка его сиятельство Александр Сверславович те документы и справил. Но вот уж что волновало тогда Метелина менее всего, так это национальность его настоящего отца. Кассах и кассах, представитель очередного малого народа, затерявшегося где-то на обширной росской территории, — и что дальше?
Как он теперь понимал, петербержские головы не болели по кассахам потому, что в Петерберге имелась своя головная боль и звалась она таврской общиной. Это в Столице тавры — экзотика и редкость, вовсе не рядовое явление, а Петерберг таврское присутствие чувствует остро. Закрытое сообщество, что там внутри творится — леший знает, но близость к Порту сразу настраивает на определённый лад. Такие соображения Метелину были совершенно прозрачны своей житейской логикой. Но в чём дело с кассахами, постигать пришлось через неприятнейшие эпизоды, прямо-таки на собственной шкуре.
В первую очередь смущало его то, что внешние кассахские черты такими уж приметными вроде не были. У тавров раскосые глаза, яркая кожа и обязательная тяжёлая
Во-вторых, кассахской общины — такой, как таврская в Петерберге — в Столице не имелось. И потому Метелин всё не мог взять в толк, что же понуждает изрядное количество новых его знакомцев вообще на кассахов внимание обращать. С таврами ясно: растят свои косы, носят свою одежду, невыносимо коверкают росскую речь, всячески подчёркивают различия, да ещё и принципиально не идут ни служить, ни работать вне общины (и как только Плеть в Академию отпустили?). Кассахи же просто иногда попадались — то тут, то там, и не задумывайся Метелин нарочно, он бы с лёгкостью их не замечал.
Не задумывайся — и не будь он всё ж таки кассахом по тем самым сугубо внешним признакам.
После первой стычки с полудюжиной беспричинных врагов Метелин предпочитал ни с кем из них лишних встреч не иметь. Вот в попытке очередной встречи избежать он и прошмыгнул как-то раз в дверь незнакомого кабака, столь удачно незапертую ранним утром. Над заказом размышлял слишком долго — вернее, не до заказа ему было вовсе, голова гудела от стыда: и зачем свернул с дороги? Зачем сам себя унизил игрой в прятки? Лучше уж ходить битым, чем отпрыгивать крысой в угол. И лучше уж вовсе лежать мертвецом, чем чувствовать, как растёт и крепнет ничтожный рефлекс отпрыгивать!
Метелин поначалу и не понял, отчего хозяин кабака держался с ним до странности приветливо, отчего без спросу поднёс хорошее вино и пряный сыр, и уж тем более — отчего не хотел брать денег. И вдруг за каким-то оброненным словом Метелину открылось, как выглядит вся эта сцена со стороны: хозяин был кассах, а Метелина — в шинели рядового, взмокшего, злого на себя и оттого несчастного — хозяин принял… А, собственно, за кого?
За не успевшего пока освоиться в Столице кассахского мальчика, которому грозили на этой почве неприятности? Так разве он ошибался?
Ошибался или нет, но Метелин почувствовал себя обманщиком: он ведь не бывал на проклятом кассахском плато, он вообще едва представлял тамошнюю жизнь, у него была совсем другая — петербержская, графская, несомненно росская.
Что значит: ворованная, случайная, не принадлежащая ему.
Вот тогда впервые и прокрался в голову вопрос, страшный в своей простоте: не признай его граф Александр Сверславович Метелин, через что пришлось бы ему пройти?
Конечно, он думал о том и прежде — много, в красках, примеряя на себя разные судьбы, подсмотренные по большей части в Академии. Но до Столицы национальная принадлежность в этих фантазиях не играла вовсе никакой роли, потому что принадлежности– то и не было. Леший дери, благодаря знакомству с Плетью Метелин разбирал даже некоторые слова по-таврски — мало, но хоть сколько-то! Кассахская же речь звучала для него не роднее индокитайской.