Песнь дружбы
Шрифт:
Теперь Рыжий работает в канцелярии, но он уже заранее радуется предстоящей работе в саду, которая начнется, как только наступит весна. Нет ни малейшего сомнения, что именно Рупп донес на него и указал властям его местопребывание. Но Рыжий теперь все простил Руппу, он уже отказался от мысли задушить его, как поклялся раньше. Так, должно быть, лучше, во всяком случае теперь совесть у него спокойна. Прошение о помиловании подано, и директор поддержал его. А Эльзхен поклялась, что приедет в Ворн, как только он будет на свободе. Он, разумеется, и сейчас охотно вышел бы на волю, разумеется, — но если уж так надо, он
— Это письмо можно читать и перечитывать без конца! — заявил Антон.
— Да, это верно. Главное, что ему живется хорошо.
Рыжий сидел за тюремной решеткой и ни на что не жаловался, а Генсхен, находившийся на свободе и хорошо зарабатывавший, был вечно недоволен. Он хотел поехать за границу, хотел снова плавать на больших пароходах и видеть свет, а девушек с него хватит. Ах, с ними всегда одна и та же история! Сначала любовь без всяких условий, потом вечная любовь и условия, а потом он превращается в вероломного негодяя. Он уже написал северо-германской пароходной компании Ллойда, где работал раньше. Как различны эти два человека!
— После еды надо будет сходить к Бабетте, — сказал Герман, — и показать ей письмо. Она каждый день справляется о Рыжем.
Работая над разборкой каменной ограды, Герман видел иногда, в хорошую, мягкую погоду, как из дверей домика Бабетты выходит какая-то женщина. Закутанная в теплые платки, она медленно прогуливалась несколько минут перед домом и снова исчезала. Теперь уже не оставалось никакого сомнения в том, что Бабетта кого-то прячет у себя и не желает, чтобы об этом говорили. Но он ни о чем и не спрашивал.
Сегодня утром, когда выглянуло солнце, Герман снова увидел ту женщину. Она медленно ковыляла вдоль дома, взад и вперед, временами придерживаясь рукой за стену. Укутанная с головы до ног, она с трудом передвигалась и часто останавливалась, чтобы перевести дыхание. Она была, очевидно, больна, стара и несчастна, и эта добрая душа, Бабетта, приютила ее у себя, чтобы ухаживать за ней. Но иногда — как странно! — женщина вдруг нагибалась, брала пригоршню снега, лепила из него шарик и каким-то детским движением бросала этот шарик в воздух. Нет, вряд ли она стара — старуха не станет играть в снежки. Как странно! Она явно молода, в жесте, которым она бросает снежок, есть что-то девичье; он, этот жест, напоминает ему когда-то у кого-то подмеченную манеру вскидывать руки. Но он не стал думать об этом — все это совершенно неважно, а ему нужно работать.
Когда Герман после работы спустился к Бабетте, чтобы показать ей письмо Рыжего, погода резко изменилась. Снег валил так сильно, что сверху Герман совсем не видел домика. Он вынырнул перед его глазами лишь когда Герман вплотную подошел к нему. Карл что-то приколачивал в сенях и поднял такой шум, что Герман не постучал и решил выждать, когда тот перестанет. Наконец Карл остановился, но как раз в то мгновение, когда Герман хотел постучать, ухо его уловило серебряный звон колокольчика. Он подумал, что это сани, едущие мимо,
— Себастьян, ты слышишь колокольчик?
Детский голосок завизжал от удовольствия.
— Слышишь колокольчик, Себастьян? — повторил голос.
Рука Германа беспомощно опустилась, он отступил на шаг от двери. Это был мягкий, теплый, немного грудной голос. Снова прозвенел колокольчик, и Герман отступил еще на несколько шагов, пока домик не утонул в снежной пелене и не заглох серебряный звон.
Он осмотрелся по сторонам. Никого, далеко вокруг нет никого — только падают, кружась, хлопья снега.
— Не может быть! — прошептал он, и внезапно снежные хлопья, прежде летевшие ему навстречу, завертелись вокруг него в быстром вихре.
7
Христина наконец немного оправилась и не хотела ждать больше ни одного дня. Бабетта пыталась ее отговорить, но в конце концов ей не осталось ничего иного, как сходить к Шальке. Задача была не из легких, и сначала она не знала, как приступить к делу, но потом все же сказала Шальке, что совершенно неожиданно приехала Христина и хочет объяснится с отцом.
Шальке изобразила на своем лице безграничное изумление.
— Да когда же она приехала? — спросила она.
— Когда? Дня два-три тому назад; она была немного простужена.
— Два-три дня тому назад? — Шальке, хитро улыбаясь, посмотрела на Бабетту. Пусть только Бабетта не воображает, что может водить ее за нос, пусть не считает ее такой дурой. Всего два-три дня?
Шальке насмешливо захихикала. Бабетта смутилась и начала теребить свой платок.
— Ну, может быть немного больше, Фрида! — сказала она.
Разыгрывая изумление, Шальке успела мгновенно все обдумать. Отказать? Нет, отказать Бабетте в ее просьбе о посредничестве нельзя ни в коем случае, — что бы она о ней подумала? Вопрос лишь в том, не угрожает ли посещение Христины ей самой? Нет ли тут какой-либо опасности? Как знать? Но она тут же решила, что опасности для нее никакой быть не может, потому что Шпан так болен, что, наверное, не узнает ни Бабетту, ни Христину.
— Я всем сердцем готова помочь, — ответила она, — всем сердцем, Бабетта! Ах, я только и мечтаю о том, чтобы оказаться полезной Христине. Но сейчас Шпан очень болен, у него мысли мутятся. Что же нам делать, Бабетта?
— Ты сообщишь нам, Фрида, как только Шпану станет лучше.
О, это Шальке сделает охотно! Через несколько дней она послала к Бабетте мальчика с запиской, хотя состояние Шпана нисколько не улучшилось. Обе они должны были прийти в город в сумерки, когда будет почти совсем темно.
— Ты готова, Христина? — спросила Бабетта.
— Да, готова! — храбро ответила Христина, вся дрожа.
Она оделась, и Бабетта нашла, что у нее жалкий вид. Ее лицо слегка отекло и было словно покрыто тонкой шафранно-желтой пылью, осевшей густо на губах, особенно в уголках рта. На щеках были коричневые пятна, а широко открытые глаза лихорадочно блестели. И ко всему еще обезображенная фигура. Вот в каком виде она возвращается! «Ах, что за жалкие создания мы, женщины!» — думала Бабетта.