Песнь дружбы
Шрифт:
— Кто?
— Ну, он, ты ведь знаешь, о ком я говорю! Я не знаю наверняка; может быть, мне все это почудилось в бреду?
Бабетта кивнула.
— Да, он был здесь!
Они приехали как-то ночью, во время метели, направили слепящий свет автомобильных фар в окно, и он тотчас же начал кричать как безумный: «Христина, Христина!» И она тогда сказала Карлу: «Выйди-ка, отец, — вот дураки, они, должно быть, заблудились». И тогда он вошел сюда с Карлом, кричал, и бесновался, и хотел немедленно взять Христину с собой — в таком состоянии. Но Бабетта сказала ему: «Вы, как видно, не в своем
— И тогда он ушел?
— Да. Но сначала он потребовал, чтобы ты простила его.
— А я что сделала?
— Ты его простила! — Бабетта улыбнулась. — Что же еще тебе оставалось? Им всегда всё прощают, хотя они этого и не заслуживают.
Христина долго молчала.
— Он совсем не такой плохой, Бабетта, — сказала она наконец, — поверь мне, он хороший и благородный человек. Он только слабоволен.
Бабетта ничего не ответила, лишь презрительно скривила губы. Знает она этих слабовольных мужчин!
А у Христины было в запасе еще много вопросов.
— Послушай, Бабетта, мне часто бывает так страшно. Что теперь со мной будет?
Бабетта неодобрительно взглянула на нее.
— Теперь? К чему говорить об этом? — воскликнула она. — Прежде всего выздоравливай, роди ребенка, потом подумаем, что с тобой будет дальше.
Христина молчала. Потом она задала еще один вопрос: почему в доме говорят обо всех — о Генсхене, за которым бегают девушки, о Рыжем, которого посадили в тюрьму, об Антоне, — но имени Германа не упоминают никогда, никогда, словно все они сговорились? И вот именно поэтому ей хотелось бы узнать, что с Германом.
— С Германом? — Бабетта низко склонилась над чулком, который вязала. Она начала отсчитывать петли. — Не мешай мне теперь, девочка! Да, насчет Германа… О, ему живется хорошо! Он работает, не щадя сил, ему просто вздохнуть некогда, — поэтому ему и живется хорошо. Но он своего добьется, люди только диву даются, глядя на него. Без денег! С помощью одной только упрямой головы и пары рук!
А о ней Герман, спросила Христина, должно быть, очень плохого мнения?
Бабетта сердито пожала плечами. Она не любила подобных разговоров. Плохого или не плохого — откуда ей это знать?
— Спроси его сама, когда он придет! — сказала она.
Христина покачала головой. Она ни за что не сможет спросить его, она сквозь землю провалится от стыда.
Бабетта укоризненно посмотрела на нее.
— От стыда? Разве ты совершила преступление? — Она снова принялась считать петли. — Не мешай мне теперь, девочка!
Все эти вопросы Христина, смущенная, пристыженная, ослабевшая от болезни, задала только один раз, и с нее было этого достаточно. Но один вопрос она задавала каждый раз, как беседовала, с Бабеттой. Отец! «Когда мы пойдем к отцу?» И она прятала голову под одеяло и всхлипывала.
— Потерпи еще немного, Христина, — терпеливо отвечала Бабетта. — Тебе нужно прежде окрепнуть. Что за нетерпение!
У дверей раздавался стук, и Христина тотчас же затихала.
— Это Антон! — шептала Бабетта. — Я узнаю его стук. Он у нас бешеный. Но ты не беспокойся. — И она затворяла за собой дверь каморки.
— Это ты, Антон? — визгливо спрашивала она
— Да никакого ветра нет, Бабетта!
— Что же, прикажешь мне то и дело высовывать нос и смотреть, есть ли ветер? — засмеялась Бабетта.
6
Герман въехал во двор с грузом новых оструганных досок. Они пахли чудесно.
— Борн, как видно, будет готов еще этой зимой? — спросила Бабетта.
— Это было бы неплохо, Бабетта! — рассмеялся Герман и принялся выгружать доски.
В воскресенье Герман и Антон настилали пол в угловой комнате жилого дома. Герман собирался пока отделать только одну комнату и расположенную позади нее кухню; это было уже своего рода роскошью, и ему пришлось влезть в долги. Но иначе ничего не выходило. Ему не хватало места. Хлев был переполнен. Там рядом с лошадьми стояли три коровы, четыре телки и два бычка. Для свиней места в хлеву не хватало, и ему пришлось перевести их в сарай, где до сих пор жил он сам вместе с Антоном.
Герман устроился в угловой комнате, предоставив Антону кухню. Впервые за все эти годы они жили отдельно.
— В Борне становится все шикарнее! — заявил Антон. — Мы еще будем играть в карты при электрическом освещении, Герман, — бьюсь об заклад!
Но Герман не хотел биться об заклад; он начал разбирать часть каменной ограды, метров тридцать длиной, — ему нужно было место для хозяйственных построек. Ограду нужно было отодвинуть на пятнадцать метров. Для зимы это была самая подходящая работа. Ограда была сложена из нетесаных камней, некоторые из них весили больше центнера. Таская их, они в самые лютые морозы обливались потом.
— Зачем это? — спрашивала Альвина. Она не переставала удивляться. В жизни не встречала она такого человека, как Герман, — он не отдыхает ни единого дня. — Неужели ты хочешь все здесь застроить?
Герман отвечал, не отрываясь от работы:
— Все! И сторожка тоже будет в один прекрасный день снесена и построена заново. Погоди, Альвина, ты еще увидишь все это своими глазами!
Однажды Антон принес письмо, которое передал ему по дороге почтальон. При виде этого письма можно было испугаться: оно походило- на бумагу из какого-нибудь очень важного государственного учреждения, буквы были словно на камне высечены.
— От Рыжего! — сказал Герман и покраснел от радости. Письмо было на шести страницах, и каждая буква словно выгравирована на стали, Рыжий вычерчивал их четыре воскресенья подряд.
Рыжий писал, что ему живется хорошо, что чувствует он себя прекрасно. Он поправился на шесть фунтов.
— Что ты на это скажешь! — закричал Антон. — А мы тут горюем о нем!
Да, Рыжему жилось неплохо. Он попал в ту же тюрьму и встретил там много прежних знакомых; старый начальник тоже был на месте и отнесся к Рыжему очень благосклонно. Осенью Рыжий работал в тюремном саду, как раньше; начальник очень любил цветы, и если бы они увидели здешние далии и астры — Рыжий перечислял сорта цветов, — они подумали бы, что находятся в раю. Да, поистине в раю, так он писал.