Песнь Кали

Симмонс Дэн

Уже на обратном пути я понял, что, избавившись от рукописи, отнюдь не заглушил Песнь Кали, отдающуюся эхом в моем рассудке.

Мы с Амритой продолжали жить в том же доме. Советы и бесконечные выражения сочувствия со стороны наших друзей причиняли нам немало страданий, но с наступлением морозной зимы мы все реже виделись с кем бы то ни было. Все реже виделись мы и друг с другом.

Амрита решила закончить диссертацию и установила для себя жесткий распорядок дня: ранний подъем, занятия со студентами, чтение литературы в библиотеке, разбор бумаг вечерами, исследовательская работа и ранний отход ко сну. Я вставал очень поздно и часто уходил из дома,

чтобы где-нибудь поужинать и провести большую часть вечера. Когда часов в десять вечера Амрита уходила из кабинета, его занимал я и читал там до утра. В эти сумрачные зимние месяцы я глотал все подряд: Шпенглера, Росса Макдональда, Малькольма Лаури, Гегеля, Стэнли Элкина, Брюса Кэт-тона, Йена Флеминга и Синклера Льюиса. Я перечитывал классику, десятилетиями стоявшую нетронутой на моих полках, и приносил домой бестселлеры. Я поглощал все без разбора.

В феврале один мой приятель предложил мне временную преподавательскую работу в одном небольшом колледже к северу от Бостона. Я согласился. Поначалу я возвращался домой каждый день, но вскоре снял небольшую меблированную квартирку неподалеку от студенческого городка и стал приезжать в Эксетер только на выходные. Довольно часто я проводил в колледже и уик-энд.

Мы с Амритой никогда не говорили о Калькутте. Мы никогда не упоминали имя Виктории. Амрита уходила в мир теории чисел и Булевой алгебры. Этот мир выглядел вполне подходящим для нее: мир, в котором соблюдаются правила, а таблицы истинности могут быть логически обоснованы. Я остался вне этого мира, не имея ничего, кроме громоздкого лингвистического инструментария и неповоротливой, бессмысленной машины реализма.

В колледже я проработал четыре месяца и мог бы вообще не вернуться в Эксетер, если бы мне не позвонил один знакомый и не сообщил, что Амрита, кажется, больна. Врачи определили у нее острое воспаление легких, осложненное истощением. В больнице она провела восемь дней, а после этого целую неделю была слишком слаба и не вставала дома с постели. Все это время я оставался рядом с ней. Необременительные заботы по уходу вызвали во мне отзвуки былой нежности. Но вскоре Амрита объявила, что чувствует себя лучше, и в середине июня снова уселась за компьютер, а я вернулся в свою квартирку. Я ощущал нерешительность и потерянность, словно во мне все шире разверзалась некая огромная черная дыра, постепенно меня засасывавшая.

Тогда же, в июне, я купил «люгер».

В апреле меня пригласил в свой стрелковый клуб Рой Беннет, невысокий молчаливый профессор биологии, с которым я познакомился в колледже. Много лет я был сторонником законов по контролю за оружием и с отвращением относился к стрелковому оружию вообще, но к концу того учебного года большинство суббот я стал проводить с Беннетом в тире. Даже дети здесь вполне профессионально, как мне казалось, освоили стойку на широко расставленных ногах для стрельбы с двух рук, знакомую мне лишь по кинофильмам. Когда кому-нибудь требовалось заменить мишень, все без возражений разряжали оружие и с улыбкой отходили от линии огня. Многие мишени имели очертания человеческой фигуры.

Когда я выразил желание приобрести пистолет в личное пользование, Рой улыбнулся с тихой радостью добившегося успеха миссионера и посоветовал купить для начала спортивный пистолет 22-го калибра. Я кивнул в знак согласия и на следующий день потратил немалую сумму на коллекционный «люгер» калибра 7,65 мм. Продавшая мне пистолет женщина сказала, что он был предметом гордости и радости ее покойного мужа. За те же деньги я получил в придачу еще и симпатичный оружейный ящичек.

Я так и не освоил понравившуюся мне стойку для стрельбы с обеих рук, но зато вполне профессионально научился

делать дырки в мишени с расстояния в двадцать ярдов. Я не имел представления, о чем думают или что чувствуют другие, когда пуляют по вечерам, но каждый раз, поднимая смазанную, отбалансированную машину, я ощущал проходящий по мне ток заключенной в ней энергии, как после дозы крепкого виски. Медленное, осторожное нажатие спускового крючка, оглушительный выстрел, прокатывающаяся по напряженной руке отдача возбуждали во мне нечто близкое к экстазу.

В один из уик-эндов после выздоровления Амриты, я привез «люгер» в Эксетер. Поздно вечером Амрита спустилась вниз и увидела, как я верчу в руках свежесмазанный заряженный пистолет. Она ничего не сказала, но долго смотрела на меня, прежде чем снова подняться к себе. Утром мы об этом не вспоминали.

– В Индии появилась новая книга. Писк моды. Кажется, эпическая поэма. Целиком посвященная Кали, одной из их богинь-покровительниц,– сказал книготорговец.

Я приехал в Нью-Йорк на вечеринку в Даблдей, соблазнившись исключительно возможностью выпить на халяву. Стоя на балконе, я раздумывал, не взять ли четвертую дозу виски, как вдруг услышал разговор книготорговца с двумя коллегами. Я подошел к нему, взял под руку и отвел в угол балкона. Он только что вернулся с ярмарки в Дели. Он обо мне ничего не знал, и я представился поэтом, интересующимся современной индийской литературой.

– Боюсь, что не смогу подробно рассказать об этой книге,– сказал он.– Я упомянул о ней, потому что это вряд ли будет здесь хорошо продаваться. Просто длинная поэма, вот и все. Как мне кажется, ею увлеклись индийские интеллектуалы. Нас это, конечно, не заинтересует. Поэзия у нас никогда хорошо не расходилась, особенно если…

– Как она называется? – перебил я.

– Как ни странно, название я запомнил,– ответил он.– «Калисамбвха»… или «Калисавба»… что-то в этом роде. А запомнил я это название, потому что работал как-то с девушкой по имени Келли Саммерс и заметил, что…

– Кто автор?

– Автор? К сожалению, не припоминаю. Я и книгу-то запомнил лишь потому, что у издателя была большая экспозиция, но никаких наглядных материалов. Понимаете? Просто огромная куча книг. А эта голубая обложка потом мне попадалась во всех книжных лавках гостиниц в Дели. Вы не бывали в Индии?

– Дас?

– Что?

– Имя автора не Дас?

– Нет, не Дас. Во всяком случае, мне кажется, что не Дас. По-моему, что-то типично индийское и труднопроизносимое.

– Может быть, его звали Санджай?

– К сожалению, не могу сказать,– ответил торговец, начиная раздражаться.– Послушайте, разве это имеет какое-нибудь значение?

– Нет,– покачал головой я,– это не имеет никакого значения.

Оставив его, я облокотился на ограждение балкона. Когда через два часа над зазубренным городским пейзажем взошла луна, я все еще стоял на том же месте.

Фотографию я получил в середине июля.

Еще не разглядев штамп, я уже знал, что письмо из Индии. От тонкого конверта исходил запах страны. Штамп был калькуттским. Я встал под большой березой в конце подъездной дорожки и открыл конверт.

Сначала я увидел подпись на обороте фотографии: «Дас жив» – и больше ничего. Фотография была черно-белой, зернистой; из-за неправильно установленной вспышки люди на переднем плане почти не пропечатались, в то время как те, что находились сзади, представляли собой лишь затемненные силуэты. Даса, однако, можно было узнать сразу. Лицо его покрывали струпья, нос был изуродован, но проказа не так бросалась в глаза, как при личной встрече. На нем была белая рубашка, а рука простиралась в профессорском жесте.