Песнь победителя

Климов Григорий Петрович

В этот момент я с сожалением думал о Москве и искренне желал вернуться туда. Не мог я предугадать, что днём позже моё желание исполнится Прошла бессонная ночь. Наступил день, заполненный рабочей сутолокой в приёмной Главноначальствующего СВА. Кругом суетились генералы из провинций, по углам робко жались немецкие представители новой демократии. Кузня нового режима работала полным ходом.

К шести часам вечера, когда подошёл срок сдачи дежурства, в приёмную зашёл инженер Зыков, что бы договориться со мной о предстоящей поездке на охоту. Звонок телефона

прервал наш разговор.

Я снял трубку и ответил привычной формулой: «Дежурный по Штабу!» В трубке раздался голос заместителя Главноначальствующего по экономическим вопросам и моего непосредственного начальника Коваля:

«Товарищ Климов?»

«Так точно!»

«Зайдите, пожалуйста, ко мне на минутку».

«Коваль зовет не дежурного по Штабу, а меня лично», – думаю я, выходя из приемной и направляясь в кабинет Коваля. – «Что там может быть такое экстренное?» Коваль встречает меня вопросом: «Вы не знаете в чём здесь дело?» Он протягивает мне бланк с приказом по Штабу СВА. Я беру белый листок и читаю:

«…Ведущего инженера Климова Г.П., как квалифицированного специалиста народного хозяйства СССР демобилизовать из рядов Советской Армии и освободить от работы в Советской Военной Администрации с направлением в Советский Союз для дальнейшего использования по специальности».

В первый момент я не моту понять, что это означает. Приказ действует на меня неприятно. Здесь что-то не ладно. По отношению к руководящему составу обычно соблюдается некоторая формальная вежливость. В таких случаях предварительно говорят лично, а не подсовывают готовый приказ.

«Вы сами не ходатайствовали о переводе в Москву?» – спрашивает Коваль.

«Нет…» – отвечаю я, ещё не придя в себя от неожиданности.

«Подписано Начальником Штаба и без согласования со мной», – разводит руками Коваль.

Пятью минутами позже я захожу в кабинет начальника Отдела Кадров СВА. Мне неоднократно приходилось встречаться с полковником Уткиным и он знает меня лично. Не ожидая моих вопросов, полковник говорит:

«Ну, как – можно поздравить? Человек едет домой…» «Товарищ полковник, в чём здесь дело?» – спрашиваю я.

Меня интересует причина неожиданного приказа. Без веских причин работников Карлсхорста в Советский Союз не откомандировывают. Ходатайства сотрудников СВА, по собственному желанию просящих о возвращении в СССР, как правило, отклоняются Штабом.

«Меня не столько трогает содержание приказа, как его форма», – говорю я. – «В чём здесь дело?» Уткин молчит некоторое время, затем с лёгким колебанием произносит: «Здесь замешано Политуправление. Между нами говоря, я удивляюсь, что Вы здесь так долго держались, будучи беспартийным…» Я с благодарностью пожимаю руку полковника.

На прощанье он советует мне: «Имейте ввиду, что после того, как будет подписан пограничный пропуск, Вы должны выбыть отсюда в три дня. Если что-либо нужно, то растяните сдачу дел».

Я выхожу из кабинета полковника с чувством облегчения. Теперь для меня всё ясно. Я иду по полуосвещенному коридору и мною медленно овладевает странное ощущение.

Я чувствую, как моё тело наливается силой, как далекий трепет пробегает по жилам, как душу охватывает неизъяснимый простор.

Такое же чувство владело мною, когда я впервые услыхал о грянувшей войне. Такое же чувство владело мною, когда в впервые одел солдатскую шинель. Это было предощущение больших перемен. Это был ветер в лицо.

И вот теперь я шагаю по коридорам Главного Штаба СВА и снова чувствую на моём лице дыхание этого ветра. Он пьянит меня, этот ветер в лицо.

Я иду домой по пустынным улицам Карлсхорста. За решётчатыми заборами качают голыми ветвями деревья. Кругом сырая немецкая зима. Темно и тихо. Кто-то встречный отдаёт мне честь, я машинально отвечаю. Я не тороплюсь. Мой шаг медленен и сосредоточен.

Словно я не иду знакомой дорогой домой, словно я только лишь начинаю свой путь. Я оглядываюсь кругом, глубже вдыхаю воздух, ощущаю землю под моими ногами так, как я её давно не ощущал. Странные необъяснимые чувства владеют мной. Навстречу мне дует свежий ветер.

Только лишь я закрыл дверь моей квартиры, как следом пришел Зыков. По моему лицу он сразу догадался, что что-то случилось.

«Куда посылают?» – спрашивает он.

«В Москву», – отвечаю я коротко.

«Зачем?»

Я, не снимая шинели, стою у письменного стола и молча барабаню пальцами по полированной поверхности.

«А почему?» – снова спрашивает Зыков.

«Не обзавелся вовремя красной книжицей…» – отвечаю я неохотно.

Зыков сочувственно смотрит на меня. Затем он лезет в грудной карман, достает продолговатый кусок красного картона и вертит его между пальцами.

«А что тебе стоило?!» – говорит он, глядя на партбилет. – «Крикнешь раз в неделю на партсобрании „Хайль!“ – потом можешь пойти в уборную и сплюнуть».

Слова Зыкова действуют на меня неприятно. У меня инстинктивно мелькает в голове мысль, что этот кусок картона должен быть тепел теплотой его тела, там где бьётся сердце.

Как будто угадывая мои мысли, Зыков добавляет: «Я сам шесть лет в кандидатах ходил… Дальше нельзя было».

Присутствие этого человека и его слова раздражают меня. Мне хочется остаться одному. Он приглашает меня в клуб. Я отказываюсь.

«Пойду в бильярд играть», – говорит Зыков, направляясь к двери. – «От двух бортов в угол – и никакой идеологии».

Оставшись один, я продолжаю стоять у письменного стола. Я не снимаю шинель. Ощущение шинели на плечах отвечает тому внутреннему чувству, которое надвинулось на меня – чувству дороги. Я пробую сесть на стул и сейчас же снова вскакиваю на ноги. Я не могу сидеть спокойно. Что-то жжёт меня изнутри. Засунув руки в карманы, я хожу по комнатам.

Я пробую включить радио. Беззаботная музыка режет мне по нервам и я выключаю приемник. Надрываясь звонит телефон, я не обращаю на него внимания и не снимаю трубку. На обеденном столе стоит накрытый ужин, который приготовила немецкая прислуга. Я даже не смотрю на еду и, опустив голову в пол, хожу из угла в угол.