Песнь Соломона
Шрифт:
Поток яркого света ударил ему в лицо: дверца погреба открылась прямо у него над головой. На каменных ступеньках появились ноги Пилат, вниз они не двигались.
— Пилат, — сказал Молочник теперь уже негромко. — Он совсем не то имел в виду. Я все знаю. Я тебе объясню. Пойди сюда и выслушай меня. И потом, насчет костей. Это не кости того белого. Он, может, даже и не умер. Я был в пещере. Ни мертвеца, ни золота там нет. Кто-то нашел это золото, а может быть, и старика. Наверно, так, Пилат. Задолго до того, как ты там побывала. Только вот что, Пилат…
Она сошла на несколько ступенек вниз.
— Пилат?
Тогда она совсем спустилась в погреб, и
— Пилат, могилу твоего отца размыло. Через месяц его тело плавало в ручье. Батлеры или кто-то другой отнесли его тело в пещеру. Ведь не волки же протащили через всю пещеру труп белого старика и прислонили к камню возле входа. Ты отца своего нашла. И всю жизнь носишь с собой его кости.
— Папа? — шепотом сказала она.
— Да, да. И вот что я скажу, Пилат, ты должна его похоронить. Он хочет, чтобы ты его похоронила. Там, на Юге, где он родился. Возле Соломонова утеса.
— Папа? — снова спросила она.
Молочник ничего не ответил; он глядел, как ее длинные пальцы пробежали вверх по платью и замерли, коснувшись щек, словно крылья скворца.
– Я все эти годы носила папу? — Она шагнула к Молочнику, остановилась и довольно долго смотрела на него. А потом перевела взгляд на шаткий деревянный столик, стоявший возле каменной стены. Тут было так темно, что Молочник его даже не заметил. Пилат подошла к столику и сняла с него зелено-белую коробку из-под туфель, прикрытую крышкой и перетянутую резинкой. «Джойс», — гласила надпись на коробке. «Благодарите небеса за изящные туфельки фирмы «Джойс».
– Если я похороню папу, то, наверное, мне и это следует похоронить… где-нибудь. — Она взглянула на Молочника.
— Нет, — ответил он. — Нет. Это дай сюда. Поздно вечером, когда он вернулся домой, он не принес в дом на Недокторской почти ничего из тех вещей, которые он брал, отправляясь в дорогу. Но он принес коробку с волосами Агари.
Пилат категорически отказалась лететь самолетом, и они поехали в «бьюике» Мейкона. Она успокоилась и казалась довольной. Опять зашевелились губы. Устроилась она рядом с племянником, на переднем сиденье, и на плечах ее поверх старого черного платья красовался выигранный Ребой норковый палантин. Вязаную шапку она надвинула чуть ли не до бровей, ботинки, как всегда, без шнурков. Время от времени Пилат поглядывала на заднее сиденье — на месте ли мешок. В ней все дышало умиротворенностью.
И Молочник тоже ощущал в себе умиротворение, покой. Он возвратился на Недокторскую не с триумфом, как он предвкушал, но на сердце потеплело, когда он увидел робкую улыбку матери. И Лина, так и не простившая его, обошлась с ним вежливо, поскольку Коринфянам перебралась вместе с Портером в какой-то домик в Южном предместье. «Семи дням», понял Молочник, предстояло пополнить свои ряды каким-нибудь новобранцем, как в ту пору, когда Роберт Смит спрыгнул с крыши «Приюта милосердия». Но зато они говорили с отцом, вели долгие сумбурные разговоры, и Мейкон-старший жадно слушал о «данвиллских ребятах», которые до сих пор его вспоминают, и о том, как его мать убежала с отцом, и о том, что случилось с его отцом и дедом. Все относившееся к полету не заинтересовало его, но сама история ему понравилась, а также то обстоятельство, что в честь его деда и бабки назвали утес и ущелье. Чтобы не огорчить его, Молочник не стал в подробностях описывать Цирцею, сказал только, что она жива и разводит собак.
– Я бы, может, туда съездил, — сказал как-то Мейкон.
–
– Нет, в Данвилл. Надо бы там побывать и повидать ребят, пока меня еще по земле ноги носят. А ренту, пожалуй, пока и Фредди мог бы собирать.
Было славно. Правда, Мейкон не помирился с Пилат (впрочем, казалось, он доволен, что Пилат и Молочник едут в Виргинию, чтобы предать там земле прах отца), и отношения между Руфью и Мейконом остались прежними и останутся такими навсегда. Точно так же, думал Молочник, как не исчезнут последствия его собственной глупости и укоры совести всегда будут весомее, чем память о поступках, которыми он гордился. Агарь умерла, и он не любил ее, он нисколько ее не любил. И Гитара… где-то он тут бродит.
Его быстрое возвращение вызвало в Шалимаре всеобщий восторг, и Пилат смешалась с местным населением, как брошенный в маслобойку кусочек масла. Они остановились в доме Омара, и на второй — он же последний — вечер Молочник и Пилат пешком двинулись по дороге к тропе, ведущей к Соломонову утесу. Им нужно было подняться на более возвышенную часть раздвоенной скалы. Обе вершины были плоскими, с обоих открывался вид на долину. Пилат несла мешок, Молочник — небольшую лопату. Они проделали долгий путь, но передохнуть не остановились ни разу. На утесе, на самой вершине, было почти голо: не многие деревья выдерживали вихри, бушевавшие на такой высоте. Они долго выискивали на каменистой площадке клочок земли, где уместилась бы хоть небольшая могила. Наконец нашли, и Пилат, опустившись на корточки, стала развязывать мешок, а Молочник начал рыть могилу. Из мешка послышался глубокий вздох, и ветер стал пронзительно холодным. Повеяло пряным запахом засахаренного имбиря. Пилат бережно уложила в могилку кости. Молочник засыпал могилу и утрамбовал лопатой могильный холмик.
— Положим сверху камень или крест поставим? — спросил он.
Пилат покачала головой. Она выдернула серьгу из уха, разодрав мочку. Потом выкопала прямо пальцами маленькую ямку и положила в нее табакерку, принадлежавшую Пой, и хранившееся в ней единственное слово, за всю жизнь написанное Джейком. Затем снова поднялась, и Молочнику показалось, что он услышал выстрел уже после того, как Пилат упала на землю. Он опустился рядом с ней на колени и, поддерживая ее голову на согнутой руке, отрывисто и хрипло спрашивал:
— Тебя ранили?. Тебе больно, Пилат?
Она тихонько засмеялась, и он сразу понял, что она вспоминает тот день, когда он впервые пришел к ней в дом и от растерянности ляпнул такую глупость, глупей которой и придумать невозможно.
Сгустились сумерки, вокруг все стало темным. Молочник провел рукой по груди и животу Пилат — он искал, куда попала пуля.
— Как ты, Пилат? Ничего? — Он не видел в темноте ее глаз. Пот струйками стекал с руки, которой он поддерживал ее голову. — Пилат?
Она вздохнула.
— Позаботься за меня о Ребе. — А потом: — Мне жалко, что я знала так мало людей. Я бы всех их любила. Знала бы я их побольше — и любила бы побольше.
Молочник склонился еще ниже, чтобы разглядеть ее лицо, и увидел на своей руке пятно мрака. Не пот, а кровь сочилась у нее из горла и стекала в его согнутую ладонь. Он прижал пальцы к ранке, словно старался снова втиснуть в нее жизнь, втиснуть туда, откуда она убегала. Но от этого кровь потекла еще быстрей. Он с отчаянием подумал: нужно поскорее перевязать — и даже услышал треск материи, которую нужно порвать на полосы. Он выпрямился, чтобы уложить ее и покрепче перевязать рану, как вдруг она опять заговорила.