Песнь Соломона
Шрифт:
Потом она купила белую блузку и ночную сорочку темно-бежевого цвета с кружевной отделкой в виде морской пены. Осталась только косметика.
В косметическом отделе ее окатило волной сладких, терпких, пряных запахов, и она жадно принялась читать напечатанные на ярлычках обещания. Накал примитивных бабьих страстей — поскорей, немедля увести его в мир взаимной жаркой тяги, где существуют только двое: он и она, — смешался с запахом «Эр дю там» Нины Риччи, «Флэр» Ярдли, «Нектароми» Тюваше и «Упоения» Д'Орсея, «Фракаса» Робера Пикэ и «Калипсо», «Виза», и «Бэнди», «Шантильи» Убигана, «Флер де Рекей» и «Беллоджии» Каро. Агарь втягивала в себя сладкий аромат, витавший над стеклянными прилавками. Улыбаясь, кружила она по отделу, как в трансе, и перед ее глазами скользили сверкающие, словно бриллианты, прилавки, а на них бутылочки,
Лишь в половине шестого Агарь вышла из магазина, крепко сжимая в руках два бумажных пакета, битком набитых пакетиками поменьше. Она протащила их без передышки до парикмахерской Лилли.
— Укладку сделать не успеем, золотко, — сказала Лилли, заметив в дверях Агарь.
Та уставилась на нее неподвижным взглядом.
— Но мне нужно причесаться. Я не могу откладывать, — отозвалась она.
Лилли бросила взгляд на Марселину. Именно Марселине был обязан своим процветанием салон. Она была помоложе, недавно окончила курсы и умела сделать холодную завивку, которая держалась много дней. А Лилли по старинке накаляла щипцы докрасна и выливала целую унцию «составчика» на голову каждой клиентки. Те не перебегали к Марселине, но восторга не испытывали. Лилли спросила Марселину:
— Ты сможешь ее причесать? У меня ничего не получится, я уже вижу.
Марселина внимательно оглядела лохмы Агари.
— Вообще-то не хотела я сегодня оставаться допоздна. Я еще двоим назначила прийти. Восьмой день работаю без выходных.
Все молчат. Агарь глядит все так же, неподвижно, в упор.
— Ладно, — сказала Марселина. — Кому другому отказала бы, а ты уж приходи. В полдевятого. Волосы мытые?
Агарь кивнула.
– Ну, идет, — сказала Марселина. — Значит, в полдевятого. Но шикарной прически не ожидай.
– Удивляюсь на тебя, — фыркнула Лилли, когда за посетительницей захлопнулась дверь. — Только что ты завернула двух клиенток.
– Правильно, работать мне сегодня неохота, но с Агарью этой лучше не заводиться. Что угодно может отколоть. Вон какие штуки вытворяет со своим двоюродным, ну а уж со мной-то… я ей вообще — тьфу.
– Это та самая, которая встречалась с сыном Мейкона Помера? — Клиентка Лилли с любопытством подняла намыленную голову.
– Та самая и есть. Постыдились бы оба, и он, и она. Родственники ведь.
— Видно, ничего хорошего из их встреч не вышло, если она все норовит его убить.
– Он, кажется, вообще из города уехал.
– А ты бы не уехала на его месте?
— Как сказать. Знаю только, злить ее я ни за что не стану. Уж это точно.
– Между прочим, она никого не трогает, только его.
– Предположим. А Пилат? Пилат узнает, что я ее завернула, и тогда только держись. Ох, избаловали они свою деточку, ужас.
– Ты, кажется, заказывала рыбу в соседнем ресторане?
– А волосы как запустила. Надеюсь, она не рассчитывает на шикарную прическу.
— Слушай, позови его. Есть очень хочется.
— И кстати, совершенно в ее духе. Нет чтобы условиться накануне. Какое там. Явилась в конце дня черт-те с какими волосами, а прическу небось хочет как у кинозвезды.
Вероятно, сперва она собиралась где-то переждать. Или сходить домой, а в парикмахерскую возвратиться в назначенное время. Но она уже не принадлежала себе — ее подхватило и несло. С того момента, когда она увидела себя в маленьком зеркальце, вставленном в розовую пудреницу, она не могла остановиться. Словно втянула в себя воздух и не выпустит его до тех пор, покуда бешеная ее деятельность и неутомимость не обернутся такой ослепительной красотой, что он не устоит. Вот почему, выйдя из парикмахерской, она не глядела ни вправо, ни влево, а все шла и шла, не видя ни прохожих, ни светофоров, ни машин, ни затянутого тучами неба. Она вымокла до
Пока она добралась до Дарлинг-стрит, ей пришлось дважды останавливаться и собирать с земли свертки. Но вот она наконец оказалась у порога домика Пилат, промокшая, растерянная, еле держась на ногах, неуклюже прижимая к животу свертки. Реба так обрадовалась, увидев дочь, что стиснула ее в объятиях, причем «Шантильи» и «Бэнди» упали на пол. Агарь резким движением вырвалась из ее объятий.
— Я спешу, — прошептала она. — Я спешу.
Шаркая подошвами, даже не вытерев волос, с которых непрестанно капала вода, прижимая к себе покупки, она проследовала в спальню и заперла за собой дверь. Пилат и Реба застыли на месте.
В спальне Агарь разделась догола и, не тратя времени на то, чтобы вытереть лицо, волосы, ноги, поспешно натянула на себя белую с цветной отделкой юбку и такое же болеро, бюстгальтер «Девичьи формы», шикарные трусики, бесцветные получулки, эластичный пояс фирмы «Плэйтекс» и босоножки на шпильках фирмы «Джойс». Затем села и взялась за косметику. Подвела угольно-серой краской брови, чтобы глаза выглядели круглыми и молодыми, затем натерла щеки тоном. А после этого напудрилась «Рассветным заревом». Слой тона исчез под «Заревом», пришлось накладывать его опять. Агарь выпятила губы и густо намазала их «Багрянцем джунглей». Веки подкрасила тоном «Безоблачные небеса». Слегка притронулась «Бэнди» к шее, мочкам ушей и запястьям. Затем взяла флакон «Полутона юности», налила полную горсть и размазала по лицу.
Наконец она открыла дверь и предстала перед Пилат и Ребой. И в их глазах увидела то, чего не разглядела в зеркальце: промокшие, изорванные получулки, грязная белая юбка, липкие пятна пудры на лице, неровные полоски грима и всклокоченные мокрые патлы. Все, все она разглядела в их глазах, и к ее собственным глазам прихлынула жидкость куда более горячая и древняя, чем дождь. Эта жидкость лилась несколько часов, а потом началась лихорадка и ее осушила. Осушила глаза, и во рту стало сухо.
Агарь лежала в своей кроватке, купленной чуть ли не в детстве, и глаза ее были сухими, как песок, и пустыми, как стекло. Пилат и Реба сидели у кровати, склонившись над Агарью, как два дерева, согнутые ветром, постоянно дующим в одну и ту же сторону. И, подобно деревьям, они давали ей все, что могли: ласковый шепот, защитную тень.
— Мама. — Волна лихорадки вынесла Агарь куда-то еще выше, в новые пределы.
— Да?
– Почему ему не нравятся мои волосы?
– О ком ты, детка? Кому не нравятся твои волосы?
– Молочнику.
– Молочнику нравятся твои волосы, — вмешалась Реба.
– Нет. Не нравятся. А я никак не пойму — отчего. Ему всегда не нравились мои волосы.
– Да нравятся они ему. Как они могут ему не нравиться? — спросила Пилат.
– Ему нравятся шелковистые волосы. — Агарь так тихо это прошептала, что обеим женщинам пришлось нагнуться еще ниже.