Песни черного дрозда (сборник)

Пальман Вячеслав Иванович

Снова — в который уже раз! — Прилизанный испытал это устойчивое чувство при виде черно-белой фигуры Шестипалого. В изобретательной голове вожака созрел план мести, которому суждено было исполниться в самой драматической обстановке.

Прошло немного дней. Распадок быстро зеленел. Сперва оделись в летний наряд берёзки, осины и ореховый кустарник в самом низу гор, тогда как дубовый лес на крутых склонах и буковые рощи выше него оставались ещё прозрачными. Вспыхнула жёлтым пламенем азалия, расцвёл барбарис, розовые бутоны шиповника вдруг открылись за одно утро. Настоящая весна победно пошла по горам. Её распрекрасное покрывало забиралось все выше и выше, светлой зеленью вспыхнул буковый лес, он сомкнулся

и загустел, отбросив тень на свой нежный и тонкий подрост, имеющий несчастную привычку развиваться только под этим родительским крылом.

На горы опустилось устойчивое тепло. И вот однажды к вечеру, когда тихая благодать наполняла безветренный, ясный воздух, взору удивлённого Самура предстало зрелище, от созерцания которого у него дрогнуло сердце. Он тихо и благодарно заскулил.

На площадку перед чёрной норой выползли четыре волчонка, только что открывшие глаза. Коротенькие ножки ещё плохо держали их, но решимость, с которой они ступали, делала честь малышам. Щенки повизжали немного от непривычного и потому страшного простора, наполненного зелёным и голубым, но, убедившись, что родительница с ними, осмелели и расползлись, тыкаясь носами в камни, в ветки, в землю, пугаясь и отфыркиваясь. Монашка подталкивала в середину тех, кто неосторожно подходил к краю площадки, облизывала и без того гладенькие шкурки и вся прямо-таки сияла от счастья. Худенькая мордочка её излучала восторг и любовь. Она склоняла голову на один бок, на другой, словно отыскивала самый лучший вид, откуда должны были открыться ей ещё неизвестные особенности милых детей.

Когда Самур с предельной осторожностью приблизился, она зарычала, но без злобы, а просто напоминая ему, чтобы не очень увлекался и — боже упаси! — не сделал малюткам больно. Самур так и не дотянулся до щенков, он лёг рядом со счастливой матерью и положил свою большую голову на её вытянутые лапы. Один из малышей, серый, как полевая мышка, приковылял к Самуру и довольно смело исследовал лапы, бок и даже хвост странно большого, но смирного существа, который приходился ему отцом. Убедившись, что это не мать, но и не чужой, волчонок стал карабкаться к морде Самура, беспомощно скользя по лапам овчара. Волчица не сводила с него внимательных глаз. А Шестипалый, разомлев от счастья, закрыл глаза и медленно повалился на бок, чтобы дать возможность малышу без затраты усилий добраться до цели путешествия. Волчонок торкнулся в густой мех, переступил крошечными лапками по ушам и носу овчара и, не получив искомого, равнодушно покинул его. Безмолочное существо…

Самур вздохнул. Нежность, переполнявшая его, требовала выхода. Он повернулся к Монашке и лизнул её в ухо. Волчица отстранилась, но не настолько, чтобы он обиделся, а когда Самур попробовал лизнуть волчонка и опрокинул его, она рассердилась и, посчитав, что первое знакомство затянулось, загнала волчат в логово, куда Самуру по-прежнему вход категорически запрещался.

Он умчался на охоту. Он носил к норе зайцев, грызунов, косуль, глупых тетеревов и однажды приволок самую осторожную из кавказских птиц — улара, черно-серую горную индейку, которую словил лишь потому, что она перебила себе крыло. Пища исчезала незамедлительно, хотя пользовалась ею пока что одна Монашка.

Вскоре и она стала выходить на охоту. Щенки подросли настолько, что понимали приказы матери: у них хватало терпения сидеть в тёмной норе до тех пор, пока снаружи не послышится её разрешающее «фух-фух!».

А как они играли на площадке, когда наступал час вечерней зари и волчица, а иногда и громадный овчар ложились поодаль верными охранителями их счастливого детства! Сперва они учились держаться на ногах и потому просто, хотя и отчаянно, толкались друг с другом. Потом пришла пора играть в неприятелей, чтобы отрепетировать приёмы борьбы и хватку пастью.

Уже не раз огорчённо взвизгивал от укуса один или другой неудачливый борец. Уже пыхтели они, залезая повыше на кленовые корни, чтобы броситься оттуда в гущу свалки. Доставалось и отцу и матери, когда кто-нибудь из них становился объектом атаки. Нужно было видеть, с каким бесконечным терпением отворачивал голову Самур, когда волчата кидались на него! Он подставлял им шерстистую шею, загривок, но волчата лезли дальше, они пытались куснуть за губы и нос; случалось, они достигали цели, делали ему больно, но ни разу он не стряхнул с себя малышей и не отпихнул своей огромной лапой. Долготерпению его не было предела.

Монашка казалась менее терпеливой: она позволяла себе на правах матери иной раз проучить волчонка и отшвыривала шустрых носом, придавливала лапой или клацала зубами над самым ухом крохи, чтобы напугать. Но если малыш падал или ему доставалось от сверстников, она первой жалела пострадавшего и оказывала помощь: зажав хрупкое тельце в передних лапах, вылизывала ушибленное место, не обращая никакого внимания на писк и вопли малыша, который так же не хотел умываться и лечиться, как и его куда более смышлёные двуногие сверстники.

Волчата подрастали. Окраска их шерсти стала меняться.

На серой шубке одного отчётливо проступила чернота, она расползлась по голове, спине, затронула хвост. Два оставались серыми, но животы у них заметно белели, ноги тоже. А вот четвёртый — тупоносый увалень — начал белеть с груди, а по бокам у него возникли темно-серые и белые пятна, тогда как спина потемнела и голова стала чёрной, как и пасть и губы. Если бы Самур и Монашка умели считать, они бы удивились, обнаружив на передних лапах этого щенка, заметно переросшего братьев и сестру, по шести крепеньких пальцев. Словом, он делался необычайно похожим на отца, и даже хвост его не падал косо вниз, как у каждого уважающего себя волка, а кокетливо задирался чуть влево и, кажется, был слишком уж пушистым для его возраста.

Самур сразу отличил удалого сына от остальных. Да и он, этот бело-чёрный волчонок, стоило овчару появиться в поле зрения, кидался к нему первым и начинал бесконечную возню с рычанием, атакой на горло и толканием грудью, все время приглашая отца померяться силой. Самур терпел, он переваливался с боку на бок, прятал голову, поджимал хвост, а его любимец только входил в азарт. Кончалась возня обычно строгим окриком матери, которую волчонок боялся и слушался.

О счастье семьи, обязательной для продолжения рода!…

4

Прилизанный и волки около него вели себя очень осторожно и не вторгались в пределы, где Самур охотился сперва один, а потом вместе с Монашкой. Во всяком случае, Шестипалый ни разу не пересёк их следов и жил в полном неведении относительно опасности, когда она уже нависла над ним и его семейством. Он был настолько счастлив, что пренебрёг всегдашней осторожностью.

Монашку не устраивала охота поблизости, и однажды она повела за собой Самура высоко в горы, куда уходила туристская тропа, соединяющая верховой посёлок на северном склоне гор с Кабук-аулом на южном.

Вот тут она впервые и почуяла Прилизанного.

Волчица остановилась над следами стаи как вкопанная. А секундой позже, забыв о прежних намерениях, уже мчалась назад, холодея от мысли, что волчата одни, беззащитны и что каждую минуту к логову может прийти опасность.

Волки никогда не обижают чужой молодняк, чего нельзя сказать о медведях-шатунах, медведях-одиночках, которые могут при случае разорвать чужого или даже своего медвежонка, стоит только родительнице зазеваться. Но в данном случае, когда снова объявился Прилизанный, можно было ожидать самого скверного, и потому волчица, забыв об охоте, прямёхонько помчалась к логову.