Песни и сказания о Разине и Пугачеве

Автор неизвестен

Остановился он, прослезился, с досады, значит, сжал кулак, погрозил ей в окно, да и сказал:

— Ну, добро же, голубушка: будет и на моей улице праздник. Солью тебе я крест, да и вызолочу. На свете не без добрых, людей: кто да нибудь и поможет мне подобрать тебя к рукам. Смотри, крепись тогда!

— Ступай, ступай! — говорит она, и захлопнула окно.

Постоял, постоял он под окном, ничего не выстоял. Ушел.

Спервоначала бросился было опять на корабельную пристань, а и там получил то же, что и во дворце: знаешь, именным указом царица Застращала корабельщиков. Куда деваться?

Никуда больше, как итти переночевать в зато родный дворец: там еще этого дела не знали. И удалился он в загородный дворец. На другой день, помня присяжную

должность, к нему пристали полк ли, два ли гвардии, верного не умею оказать, да и сам-то он, родитель, мне говорил, и сам-то он верного не знал, до того ли было ему; только малость какая-то пристала к нему. С этими полками он и хотел супротивляться царице, однако сила ее силу его преодолела. Она со всей гвардией и со всей антилерией, — а у него ни одной пугаченки не было, — выступила супротив него, словно Бо-былина супротив турок; учинила с ним за городом отражение и победила — ловка была! — а самого его в полон взяла, словно турка, и в том же самом загородном дворце под караул посадила. Какова? Нечего оказать, ловка. По-садимши его под караул, велела отпускать ему по царскому окладу жалованье, а воли ни на один пядень не давать, то-ись никуда за порот дворца — не выпускать его и к нему никого не допускать, кроме этих троих прислужников, да караульного офицера. И тут же, при всех ене-ралах и сенаторах, при всем духовном чине, обязала его подпиской, то-ись взяла с него по форме запись в такой силе, чтобы ему в царство не вмешаться, а быть бы век-по-веки отставным царем, а царствовать ей одной. Волей-неволей он и покорился и дал за своей рукой такую запись.

— В ту пору, как он содержался в заключении, — продолжал рассказчик, — близкие-то к государыне енаралы и графы, эти Орловы

ПУГАЧЕВ

С портрета маслом, написанном на портрете Екатерины II Гос. Исторический му, чей

и Чернышевы и иные прочие ненавистники Петра Федоровича, разными обиняк алии советовали государыне, как ни-на-есть извести его, чтобы, знаешь, не вышло чего после, — чтобы не было, знаешь, какой придирки от иных царей и королей, его сродников, особенно опасались пруцкого короля Фридрика, — ведь приятель был нашему-то, томись Петру Федоровичу-то. Однако, 'Государыня, отдать ей справедливость, не поддалась, не согласилась. Да и как, в самом деле, согласиться на такое беззаконие? — прибавил рассказчик. — Ведь какой ни-на-есть, а все-таки он муж, а все-таки он царь, помазанник божий, — дело великое! Да и царевич, Павел Петрович, был уже на возрасте… Поэтому самому она и берегла его, крепко сторожила, чтобы не вышло какой пакости от Орловых.

— И просидел он в заточении не мало — не

много, ровно семь годочков, — продолжал Иван Михайлович. — Хоша он содержался и не в настоящей тюрьме, в каких содержатся колодники, а в палатах, и ни в чем не имел недостатку, примерно, ни в питьях, ни в яствах, ни в другом в чем, всего было вдоволь, однако не сладко же ему было сидеть. Первое— царства лишился; второе — свободы не имел. Не мимо, видно, говорится: «крепка

тюрьма, да чорт ли в ней». На восьмом году уже вырвался из заточения и узрил свет божий.

— Как же он вырвался? — спросил я.

— Добрые люди помогли, — отвечал рассказчик. — Ведь и у него были кой-кто добро-

желатели, — продолжал старик. — Вот они-то и выручили его из заточения. Опоили ли чем сторожей, или подкупили казной, — верного не умею сказать, а только одно знаю: добрые люди выручили его.

— Выдравшись на волю, он и бежал прямо к пруцкому королю, Фридрику, да ничего от него не получил, — говорит старик. «Есть когда не дал бы ты запись, я б беспременно за тебя вступился, — говорит Фридрик Петру Федоровичу, — ведь все-таки, говорит, ты мне приходишься сродни маленечко. А теперича, — хошь гневайся, хошь нет, твоя воля, — ничего не могу в удовольствие тв/ое сделать, сам, чай, знаешь. Вот она, бумага-то

печатованная, — говорит Фридрик, — ничего супротив нее не поделаешь. Нет, нет, товарищ! Она (то-ись Катерина Алекеевна, — пояснил рассказчик), она, батенька, не в пример умнее нас с тобой, даром что женщина: на кривой лошади не объедешь. Взямши от тебя таковую запись, чтобы тебе не вступаться в царство, она, — говорит Фридрик, — тот же день велела напечатовать ее, да и разослала по всем царям и королям, чтобы всяк ведал, а ко мне, говорит, прислала две, мало, видно, одной-то. Вот возьми, читай! Пожалуйста, — говорит Фридрик, — не проси меня: ничего не могу сделать, сам знаешь наши уставы: коль скоро кто из владык земных откажется от царства и даст в том на себя запись, то век-по-веки должен оставаться без царства, по той самой причине, что царское слово свято, во веки веков нерушимо, не нами узаконено. Есть когда, к примеру, я за тебя вступлюсь, — говорит Фрид-рик, — то на меня вся Европия запияет, а одному супротив всех итти нельзя. Советую итти к турку, — говорит Фридрик, — он орда, нехресть, для него закон не писан; може он не посмотрит на твою запись, да едва ли и есть она у него; а я, говорит, секретным манером, сколько смогу, буду вспомоществовать тебе и деньгами, и иным нем, в чем нужда будет, а армии, говорит, дать не могу».

— Вот такими-то словами и улещал Фридрик Петра Федоровича, — продолжал рассказчик. — А на самом-то деле — толковать ли! — его не запись страшила, а страшила сама матушка Катерина Алексеевна. Ведь она хоша и женского пола, а всех королей побивала: умна больно была.

— Таким манером, — говорил Иван Михайлович, — он, Петр Федюрович-то, и объявился у нас, в Яике-сгороду, в семьдесят первом году…

— Не в семьдесят первом, а в семьдесят третьем году, — поправил я рассказчика.

— Как в семьдесят третьем? — спросил Иван Михайлович. — По нашим сказкам, он появился в семьдесят первом.

— Ошибаетесь вы все, Иван Михайлович, — сказал я. — В чем другом — не спорю — вы, может быть, и больше нашего знаете, а уж насчет года не спорь, Иван Михайлович. Верно: в семьдесят третьем.

— Как же так? — говорил с недоумением старик. — Ведь насчет него и песня есть.

И, не дожидаюсь моей просьбы, Иван Михайлович тотчас же запел:

Того месяца сентября двадцать пятого числа В семьдесят первыим году Во Яике городу Приходили к нам скоры вести:

Не бывать нам на месте.

Яицюие казаки —

Бунтовщики были, дураки,

Не маленькая была их часть,

Задумали в един час:

Генерала они убили,

В том не мало их судили:

Государыня простила —

Жить по-старому пустила.

Они, сердце свое разъяря,

Пошли искать царя.

Они полгода страдали И царя себе искали.

Нашли себе царя —

Донского казака.

Донского казака —

Емельяна Пугача!

Он ко Гурьеву подходил,

Ничего не учинил.

От Гурьев1а возвратился,

С своей силой скопился.

К Яшку подходил,

Из пушечек палил.

От Яицкого городка Протекла кровью река.

Он к Илецку подходил,

Ир пушечек палил.

Илецкие караки — Изменщики-дураки —

Без бою, без драки Предались вору-собаке.

В Татищевой побывал,

Всю антилерию забирал. Антилерию забирал,

Раосыпну крепость разбивал. Из крепости Озерной На подмогу Рассыпной,

В крепости Рассыпной Был инер а лик молодой. Инерал Лопухин был смел, На коня он скоро сел.

На коня он скоро сел,

По корпусу разъезжал.

По корпусу разъезжал,

Всем солдатам подтверждал: «Ой, вы, гой еси, ребята,

«Осударевы солдаты!

«Вы стреляйте, не робейте, «Свинцу, пороху не жалейте. «Когда мы вора поймам, «Хвалу себе получим». .

— Дальше запамятовал, — сказал Иван Михайлович, кончив пение. — Да и с молоду-то я не очень любил петь ее: солдатска она!

17

О Разине и Пугачеве

Солдаты же, чтобы их продрало, — прибавил рассказчик, — солдаты же, знамо, и приплели тут: