Песни китов

Шпаков Владимир

— Видишь, блестят?

Из патрона торчала стекляшка с двумя тоненькими стальными проволочками.

— Сейчас я за них возьмусь, и…

Сделав шаг, он остановился. А вдруг способности пропали, и он почернеет, как мужик на заводе? Севка утер выступивший на лбу пот, оглянулся на Лорку.

— Фонарик подержи, что ли…

Он протянул руки вперед, чувствуя, как дрожат пальцы. Осторожно взялся за холодный металл, чтобы через секунду убедиться: все нормально. Электричество струилось через его тело, приятно покалывая внутренности. Он победно оглянулся, но темнота скрывала Лоркино лицо, на котором, по идее, должно было отразиться восхищение. Смотри, Лорка, что я могу! Твоего очкарика с

книжками давно убило бы, в лучшем случае сопли бы размазывал, дуя на обгорелую ладонь. Я же повелеваю электричеством, оно для меня родное, как для остальных — кровь, струящаяся по жилам! Он так явственно представил Женьку Мятлина, сидящего в углу и скулящего после удара током, что не расслышал Лоркину реплику.

— Что ты сказала?

— Я говорю: твоя лампочка, может, и не включена!

Ошарашенный, Севка отпустил усики.

— Не включена?! Да я сейчас…

Он отобрал фонарик, направил луч в угол. Ага, железка! Схватив что-то похожее на ржавый велосипедный руль, он шваркнул им по электродам, осветив подвальный тупичок снопом искр.

— Убедилась?!

Железка улетела обратно, а Севка еще раз схватился за проволочки. Он представил себя большим конденсатором, который напитывается электричеством. Заряд становится все мощнее, и если так пойдет, ему, пожалуй, и не понадобится палка с проводами — он сам будет шибать током и наглых собак, и оборзевших людей. Ка-ак шарахнет — сразу глаза на лоб!

Внезапно он почувствовал, как в спину уперлись два бугорка, а возле щеки послышалось ее дыхание. Почему-то она прижалась к нему всем телом, даже руками обхватила. Стало зябко? Или захотелось танцевать парой? Мысль была дурацкой — как танцевать, если стоишь спиной?! Он застыл, боясь пошевелиться и чувствуя, как щеки заливает жар. Бугорки жгли спину, гибкое теплое тело прилипло к нему, и вновь обретенное свойство медленно, но верно начало улетучиваться. Никакой он не конденсатор, так, перегоревшая лампа от приемника…

— Отодвинься… — хрипло проговорил он. — Ток передается: если одного трясет, то другого тоже.

Это был выход: он вроде как проявлял заботу и вместе с тем избавлялся от мучительной неловкости. Когда чужое (и одновременно — очень близкое!) тело отлипло, Севка отпустил электроды и перевел дыхание.

— Ладно, идем отсюда…

Он так и не понял: произвел ли впечатление? Когда вылезли, Лорка заговорила о какой-то чумке, которую подозревают у Греты, о ветеринарной клинике, а про Севкин подвиг — молчок. Да и его, если честно, другое волновало. Может, стоило повернуться? Обнять Лорку, как на танцах, поцеловать? Он не умел целоваться, вообще не понимал, зачем люди слюнявят друг друга, но так, наверное, положено, если ты с девчонкой, и она к тебе прижимается.

Даже катание на «Яве» после этого прошло без удовольствия, как-то дежурно. Он сразу догадался: один из цилиндров забит копотью, нужно менять кольца, но не стал зарабатывать этим авторитет. Мотоциклы, спидолы, часы были для Севки открытой и прочитанной книгой, а вот хозяйка гибкого тела и обладательница зеленых глазищ оставалась загадкой. Эта книга не просто была закрыта, она еще оказалась написана незнакомым языком, который хотелось выучить, и одновременно — было боязно заниматься его изучением…

4

По приезде на дачу мать, как обычно, полила цветы, выдернула траву на грядках и улеглась в гамак, натянутый между яблонями. Женьке предложили позагорать на газоне, но он удалился в домик. Забыв недочитанную книжку, он маялся от скуки и, когда увидел через окно задремавшую мать, выскользнул из дома.

Бесцельно гуляя вдоль участков, где почти не было народу (будний день), он вскоре оказался возле кирпичного домика с закрытыми

ставнями. Ноги сами привели сюда, хотя делать здесь было нечего: дача пустовала второй сезон, с тех пор, как Лоркины родители собрались разводиться. Женька лишь однажды видел раскрытые ставни, вынесенный на улицу стол с бутылками и пылающий мангал; но Лорки тогда не было, был только ее отец с какой-то женщиной.

Нерешительно постояв у калитки, он вошел внутрь. Присел на скамейку под вишней, закинул нога за ногу, и в голове привычно зазвучали воображаемые диалоги.

— Ну как, прочитала Фраермана? — мысленно спросил Женька.

— Да, — ответили, — за одну ночь!

— И как тебе?

— Очень интересная книжка! Особенно понравилась сцена, где мальчик на своей груди имя Таня написал. То есть не написал, а оставил в виде белой кожи на фоне загара. Значит, любил ее!

— В общем, да, — снисходительно отозвался бы он. — Хотя настоящая, взрослая любовь — это что-то другое.

— Что же это?! — округлила бы она глаза.

— Трудно объяснить. Есть книжки, в которых все это описано — Мопассан, к примеру… Слышала про Мопассана?

— Нет, не слышала.

— Я дам почитать — в следующий раз. Правда, с одним условием.

— Какое условие?! Я все готова выполнить!

— Прекрати вязаться с этим Самоделкиным. Что ты в нем нашла?! Ростом маленький, все время грязный, особенно руки…

Женька знал: его внешность выигрышней. Он на полголовы выше, и волосы у него черные и вьющиеся, а не какие-то блондинистые вихры. Его портили очки, прописанные еще в третьем классе, но Женька надевал «линзы» только на уроках, после чего моментально срывал с носа.

— Придется с ним расстаться… — грустно сказала бы Лорка. — Но ты ведь не дашь мне скучать?

— Со мной, Лариса, не соскучишься!

И — открылись шлюзы, Женька едва не захлебнулся в бурном словесном потоке, хлынувшем на воображаемую собеседницу. О-о, сколько он мог бы рассказать! Его голова была переполнена знаниями и образами, впитанными из книг, вот только делиться было не с кем. Взять, к примеру, последнюю прочитанную книгу под названием «Могила Таме-Тунга», где писалось о тайнах одного древнего племени и пришельцах, которые, возможно, снабдили это племя тайными знаниями. Никто не читал такой книжки, Женька справлялся у школьных знакомых, а вот он — читал! Даже в Мопассана кто-то из ровесников уже заглядывал; и «Декамерон» кое-кем был изучен, а «Могила Таме-Тунга» словно была издана в одном экземпляре. Возможно, он бы поведал о том, как воображаемая история превращается в жизнь (разумеется, под большим секретом). И в итоге Лорка…

Когда он вернулся, мать по-прежнему спала. Надо лбом барражировала одинокая пчела, Женька отогнал ее, после чего поднял выпавшую из рук роман-газету. На обложке было написано: Юлиан Семенов, «ТАСС уполномочен заявить». «А меня Толстым мучает, — усмехнулся он, — хочет, чтоб „Войну и мир“ начал читать. А я буду — „Войну миров“!» Женька аккуратно подложил детектив в гамак и отправился загорать.

Возвращались под вечер, когда на Советской зажгли фонари. По освещенной части широкого тротуара, как всегда, неспешно фланировала публика, из-за чего за улицей закрепилось название: Бродвей. Здесь демонстрировали «фирмовые» наряды, включали на полную катушку «Спидолы», знакомились и т. п. Женька про себя смеялся: тоже мне, Бродвей! Напялил джинсы, врубил приемник, и вот — уже в Америке! Но, когда мать решила идти по освещенной части, утащил ее на темную. Здесь почти не было людей, значит, никто не увидит его с дурацкой кошелкой в руках, да еще под опекой матери. «Учительский сынок» и «очкарик» были самыми мягкими из прозвищ, которыми его награждали, и заработать еще одно не было никакого желания.