Песни мертвых детей
Шрифт:
— Тишина в эфире! — приказал Эндрю.
Озеро было уже как на ладони. Из вязкой, вонючей воды торчали гниющие белесые пеньки. Остатки декоративного мостика. К одному из пеньков была привязана лодка, которая едва смогла бы развернуться, таким маленьким было Озеро.
Внезапно, поравнявшись с наиболее густым вражьим кустом, Эндрю споткнулся и повалился в крапивy.
— А-а! — закричал Эндрю.
Мы смотрели, как он пытается выбраться, высвободиться, хватается за стебли крапивы, за все, что попадается под руку. Но куст рододендрона зловеще трясся. Он уже поглотил ноги Эндрю и теперь принялся
— Нет! — закричал Эндрю. — Нет!
Отшвырнув ветку, мы бросились на помощь. Мэтью схватил Эндрю за одну руку, Питер — за другую.
Совместных усилий хватило, чтобы Эндрю перестало засасывать в кусты, но не хватило, чтобы вытащить его.
— На счет «три», — сказал Питер. — Раз… два…
Тут рододендрон неожиданно отпустил Эндрю, и мы повалились в крапиву, а из-за куста возник генерал-майор. Видок у него был еще тот: все лицо и руки до локтя вымазаны гуталином.
Эндрю рассмеялся. С глупыми лицами мы присоединились к нему.
— Все вышло слишком просто! — крикнул генерал-майор. — О чем, черт побери, ты думал?
Эндрю перестал смеяться так внезапно, словно его ущипнули, шлепнули, пронзили, подстрелили.
— Ты позоришь весь полк, — заявил генерал-майор. — Полагаю, это ты отвечал за выполнение задания?
— Да, сэр, я. — Эндрю понурил голову.
На мгновение показалось, что лицо генерал-майора просветлело, гроза миновала. Но затем в глазах его сверкнули молнии, он наклонился, схватил сына и без намека на усилие перекинул его через плечо. Голова Эндрю болталась за спиной отца, а ноги бестолково дергались у отцовской груди.
Мы вылезли из крапивы.
Отец Эндрю повернулся и понес сына к Озеру с абсолютно очевидной целью. Он добрался до берега, прежде чем мы успели его догнать. Наклонился, сбросил Эндрю со спины и подхватил на руки. Затем, почти с нежностью прижимая его к груди, принялся раскачивать перед собой. Все это выглядело пародией на первые дни отцовства, но на деле было проявлением глубинной сущности отцовства: наказания.
— На счет «три»! — крикнул он. — Раз… два…
Конечно, мы понимали, что последует дальше.
И лучше всех понимал это Эндрю, и никто не одобрял происходящее с большим рвением, чем он. И все же нам требовалось еще одно подтверждение нашей веры в отцовство. Нам требовалось убедиться в существовании Справедливости, и что Справедливость милосердна и мудра. «Я сейчас поступаю с тобой сурово, — как бы подразумевало поведение отца Эндрю. — Потому что позже мир обойдется с тобой еще суровее. Ты должен подготовиться к этой суровости, чтобы потом легко справляться с ней».
Мы видели светлые волосы Эндрю, так похожие на наши, видели, как болтаются его руки. Мы слышали его никчемные протесты.
— Три! — гаркнул генерал-майор и далеко-далеко забросил Эндрю над темно-зеркальной поверхностью Озера.
На мгновение выгнутая дуга, казалось, подхватила Эндрю в своей верхней точке, словно он постиг невозможное: искусство полета. Но затем он ухмул вниз. Вонзился, рухнул, шлепнулся в темную воду, уйдя под нее с головой. Все мы неоднократно побывали в Озере — как добровольно, так и нет. Поэтому зловонное чмоканье не стало сюрпризом для Эндрю,
Сюрпризом была, однако, вода, которой он захлебнулся. Вернейший признак того, что он тонет. Эндрю не чувствовал вкуса воды. Все его чувства сосредоточились на одном вопросе: где верх? Внутри этого вопроса прятался еще один вопрос: я выживу? И еще: я умру?
Эндрю открыл глаза в слабой надежде увидеть солнце, свет, искру. Но вода вокруг была равномерно и неумолимо черна. Болотные яды уже жгли нам глаза. (Будучи Командой, мы были с Эндрю, хотя стояли на берегу рядом с человеком, швырнувшим его в воду. Мы чувствовали каждый его толчок ногой, словно находились внутри Эндрю. И мы видели, как его ноги в сандалиях мелькают у поверхности воды, как он крутится где-то на дне, отчаянно стремясь вынырнуть. Эта наглядная картинка паники прекрасно соответствовала нашему, его состоянию.)
Питер подошел к краю Озера, собираясь кинуться в воду.
— Нет. Погоди, — остановил его отец Эндрю. — Так урок лучше запомнится.
Питер замер. Мэтью сделал шаг вперед и встал рядом. Мы как никогда чувствовали свое единство.
(Пол сидел за столом у себя в спальне и сосредоточенно сдирал болячку на правом локте. Содрав корочку, он положит ее в одну из своих Сберегательных банок, у него уже собралась целая коллекция — с наклейками: «ногти», «ушная сера» и «сопли». Даже Пол в тот момент ощутил непонятное беспокойство.)
Наконец одна из рук Эндрю что-то нащупала. Мы увидели, как ладонь с надеждой высунулась из воды Озера, точно оживший меч-экскалибур. Рука отчаянно цеплялась за воздух, который был жизнью. Мы чувствовали, как Эндрю пытается заставить тело подчиняться. Хотя бы голову. Рот. Ноздри. Переместить голову туда, где уже находится рука. И ни в коем случае не выпускать из руки воздух. Иначе вместе с ним улетучится и жизнь. А жизнь ведь так ярка в тот момент, когда она готова оборваться. Глядя на судорожные движения Эндрю, мы подумали, что, наверное, впервые наблюдаем смерть. В его последних движениях чувствовались жуткие намеки на судороги. В этих движениях было что-то неестественное, наводящее на мысли о предсмертных конвульсиях. В наших мыслях Эндрю тоже угасал, умирал. То, что находилось в воде, превратилось в животную энергию. Наши желания отныне занимала не Жизнь, но Выживание.
— Ладно, — сказал отец Эндрю, переводя наши мысли в слова. — Достаточно.
Он оттолкнул нас, и мы ощутили — в его массивности, в его силе — уверенность, что Эндрю выживет и вернется к нам.
Ботинки его отца целиком ушли под воду, и тут затылок Эндрю коснулся поверхности воды и замер. Эндрю больше не дергался из стороны в сторонy. Мы сосредоточились на том, чтобы он распрямился, вытолкнул голову наверх.
Его отец зашел по пояс, по грудь.
О том, что было потом, мнения расходятся, Эндрю уверял, как и все остальные, включая Пола, что в тот момент, когда отец его схватил, он и сам уже глотнул спасительного воздуха. Его отец, выступивший на этот раз против нас, утверждал, что его сын утонул бы, если бы не он. (Он подразумевал именно «мой сын утонул бы», а отнюдь не «я бы убил своего сына».)