Песни Серебряных Струн. Песнь первая: «Мечта и воля». Часть первая
Шрифт:
Глава 1
В таверне, что приютилась на перепутье четырех дорог, было шумно и весело. Добрых людей набралось – не во всякий праздник такое бывает. И идущие в столицу путники, и жители со всех домов деревни – кто чувствовал крепость в ногах – все собрались под гостеприимной крышей. Яблоку упасть негде в толпе честного народу! И всё идут, прибывают. Заказывают и сидра, и пива, и закуски всякой – от печеных каштанов до доброго окорока. Сидят, где есть место – и на лавках, и на бочках, и на столах, и даже на полу не стесняются. И каждый норовит услышать да увидеть побольше. А всё почему? Не каждый день встретишь в простой деревенской таверенке такого музыканта –
Вот он сидит там, на самом почетном месте, у стены под вытканной картой всех земель великой Империи Эледов, и словно настоящий правитель решает – будут ли собравшиеся гости снова танцевать под задорные плясовые, смеяться над тонкой сатирой острот, дивиться прибауткам о дальних странах, где удалось бродить рассказчику, или размышлять о вечном, слушая его песни.
Ах, что это были за песни! И местные – будто певец всю жизнь тут рос, и знал каждый напев – и всякий в таверне подпевал знакомым словам; и песни северных народов, и словно пропитанные жаром пустыни южные, и эльфийские, и совсем диковинные – на неведомых, давно позабытых языках. А пел музыкант, и играл так, что заслушаешься. Да всё так складно, мелодично, легко – будто ясная вода течет по долине.
Девицы слушали, затаив дыхание. Старики не скрывали слёз. Суровые воины молчали о своем, погруженные в думы и воспоминания. Но снова тонкие пальцы певца ловко перехватывали струны в веселом азарте, и гости – от мала до велика – пускались в пляс, забывая о заботах и времени.
– Тьфу ты, чёрт зеленоглазый, – проворчала старуха в тёмном льняном платье, выставляя на длинный стол две большие закупоренные бутыли с вином, и бросая неприветливые взгляды в сторону пляшущих. – Кем возомнил себя?
– Что ж ты всё боркаешь, Дальмата? – отозвалась приятная пышноватая женщина – хозяйка таверны, разливая вино по невысоким пузатым лепным кувшинам с узкими горлышками. Весь её вид говорил о тёплом благодушии, а расшитая светлая косынка, прикрывающая волосы, свежий белоснежный фартук поверх рыжеватого выходного наряда, и две нитки ярких бус на шее – о том, что сегодняшний вечер она считает праздничным. – Чем он тебе не угодил?
– Спрашиваешь! – старуха всплеснула руками. – Сама гляди. Держит себя что государь-император! Кивнет – все пляшут. Мигнет – все поют. Слово скажет – все замолкают.
– Экая ты злая, – заулыбалась хозяйка, – знаешь же – мастер Даанель – музыкант из Вдохновенного Киннара. Да какой! Не чванливый, бесхитростный. Как явится – так весь люд собирает, и чужой, и свой приходит его послушать. И всякий гость то пива закажет, то ветчинки, то пирога с яблоками. Выпивают, закусывают… да всякий несет денежку, и не скупится. Сама же видишь – выручка у нас нынче как в любой его приезд – втрое больше, чем за весь минувший месяц.
– Эвдала, давай-ка еще бочечку молодого сидра! – словно подтверждая слова хозяйки, весело крикнул один из гостей.
– Да перепелов с маслицем! – вторил ему другой. – Эх, хорошо-знатно!
– Несу-несу! – хозяйка махнула гостям, и засуетилась. – Слышишь же, – снова обратилась она к старухе-помощнице, – есть правда в моих словах!
– А где ж ты запас провианта брать будешь, ежели у тебя на полгода вперед всё подъедят с такими-то представлениями? – Дальмата кивнула на танцующих и подпевающих гостей. – Не монетами же постояльцев да захожих кормить!
– Да что ж ты как первый день живёшь! – Эвдала уперла кулаки в бока. – Где денежка есть – там и провизия появится. Да и запас-то с одного такого вечера раз в полгода не так и оскудеет. А денежки и на дочек нужны. Вон они у меня какие! И хозяйка таверны с лаской и гордостью поглядела на дочерей. Во многом девицы были похожи на мать – такие же лосные, свежие, приятные – словно сотканные из румяных облачков, обласканных утренним солнцем. Старшая, уложив пшеничные косы в хитрую прическу
– Так дочки помогать тебе должны, по хозяйству хлопотать! А они чёрту этому глазки строят! – не унималась старуха. – Попортит он девок тебе, вот помяни моё слово!
– Кашу маслом не испортишь, – пожала плечами Эвдала. – Дважды он в моей таверне останавливался – а ничего худого никогда не было. Пусть попляшут вечерок молодушки – что с того? Они хорошо нынче поработали, заслужили.
– Лис всегда ходит вокруг курятника, присматривается, – всё не оставляла своего старуха Дальмата, – а потом курочек – квох – и следа нет. Или принесут тебе в подоле – вот как ты тогда запоёшь?
– Да ты никак ревнуешь, что весна твоя полвека назад отцвела, и мастер певец тебе не оказывает знаков внимания! – рассмеялась Эвдала. – Ну-ка брось злое о других говорить – да разогревай для перепелов масло. А я за сидром в погреб спущусь. Люди добрые ждут!
С этими словами она оставила бормочущую помощницу наедине с ее недовольством, а честных гостей – с чарующей музыкой, льющейся по серебряным струнам.
***
Давно прошло золотистое летнее утро, миновал знойный полдень, завершился обед, и кое-кто из работников уже возвращался домой, честно потрудившись. И лишь в этот час звезда вчерашнего вечера, музыкант из «самого Киннара» нашел в себе силы оторвать голову от подушки, и спуститься из жилых комнат вниз, на первый этаж. Других постояльцев уже давно и след простыл – словно вовсе никого из путников, идущих в Астер де Торонисс, в этой таверне с вечера не было. Конечно, все спешат поскорее попасть в праздничную столицу, а о том, чтобы составить компанию своему недавнему герою, никто и не подумал. Впрочем, менестрель не чувствовал себя ни обиженным, ни обделенным – ведь он чудесно выспался. Из занимаемых комнат вели его уже не вдохновенная тяга к искусству, а самые обычные и приземленные вещи – голод и жажда. И можно было биться об заклад – если бы не эти банальные нужды – вчерашний певец так и остался бы валяться в кровати.
В большом помещении первого этажа было тихо, пусто и чисто – словно минувшим вечером здесь не веселились добрые люди. Столы протёрты, лавки рядком, пол подметен. Музыкант хмыкнул, потянулся, и, прошагав через весь зал, устроился в уголке, удобно откинувшись на спинку скамьи, прикрытую медвежьей шкурой.
– Эй, добрая хозяюшка, – громко позвал он. – Есть ли водица да хлеб для честного певца?
Ожидая, пока на его зов откликнется хоть кто-то из приветливых обитательниц гостеприимной таверны, певец придвинулся к столу, подпёр щеку кулаком, и предался неторопливым размышлениям.
Он был еще достаточно молод. Едва ли получилось бы с уверенностью угадать, сколько ему лет, а сам менестрель наверняка ответил бы на такой вопрос загадочное: «я в самом лучшем возрасте, когда уже всё дозволено и доступно». Волосы его непокорными каштановыми локонами спускались почти до плеч, узковатых, как, впрочем, вся его фигура. Ростом он был повыше среднего, худощав и очень подвижен – но только не сейчас, в первые ленивые часы после пробуждения. Привлекательное, слегка загорелое за время путешествий лицо; все морщинки на нём не от тяжких дум, а, скорее от привычки щуриться на солнце. Лёгкая щетина на щеках музыканта могла бы заставить неокрепшие сердца сельских красавиц биться чаще, как и взгляд на чуткие, артистичные кисти его рук. Довершала картину чуть мятая рубаха с распахнутым воротом, узкие штаны с модной шнуровкой на бёдрах, пущенной сквозь петли, впрочем, явно наспех и не слишком верно, да почти ещё не топтаные сапоги из воловьей кожи.