Песня кукушки
Шрифт:
Рядом с ней сидела женщина, нежно сжимая ее руку. У нее были короткие волосы, уложенные жесткими блестящими волнами. Легкая пудра маскировала морщинки усталости в уголках глаз. Синие стеклянные бусины ее ожерелья ловили свет, падавший из окна, и бросали отблески на шею и нижнюю часть подбородка.
Эта женщина была до боли знакомой и одновременно чужой, словно план полузабытого дома. Из ниоткуда выплыло слово, и немеющий мозг Трисс умудрился схватиться за него.
— Ма… — начала она.
— Да, мамочка с тобой, Трисс.
Мамочка. Мама.
— Ма… ма… — прокаркала она. —
Трисс беспомощно умолкла. Она не знала, что она «не», и боялась.
— Все в порядке, лягушонок. — Мама легко сжала ее ладонь и ласково улыбнулась. — Просто ты снова заболела, вот и все. У тебя была лихорадка, неудивительно, что ты плохо себя чувствуешь. Ты помнишь, что было вчера?
— Нет.
Вчерашний день провалился в огромную темную дыру, и Трисс запаниковала. Что она вообще помнит?
— Ты вернулась домой мокрая как мышь. Помнишь? — Кровать скрипнула, когда с другой стороны подошел мужчина и сел. Его длинное энергичное лицо морщилось, как будто он изо всех сил пытался сосредоточиться. Волосы светлые. Голос ласковый, и Трисс знала, что этот специальный добрый взгляд предназначался только для нее. Отец. — Мы думаем, ты упала в Гриммер.
Услышав это слово, Трисс похолодела и задрожала, словно к ее шее приложили лягушку. Ей захотелось уползти подальше.
— Не давите на нее, — заговорил другой мужчина, стоявший в изножье кровати. Он был старше, с гривой светлых волос, на дюйм поднимавшихся над розовой кожей головы, и седыми, торчащими во все стороны бровями. Вены на его руках выступали и бугрились, выдавая преклонный возраст. — Дети всегда будут играть у воды. Бог знает во сколько ручьев я падал, когда был ребенком. А вы, юная леди, изрядно напугали своих родителей, явившись прошлым вечером с сильной лихорадкой и никого не узнавая. Я полагаю, сейчас вы все вспомнили?
Трисс поколебалась, но кивнула отяжелевшей головой. Теперь она признала их запах. Трубочный табак и пудра для лица.
Доктор посмотрел на нее пронизывающе и постучал пальцами по изножью кровати.
— Как зовут короля? — внезапно выпалил он.
Трисс дернулась, на миг занервничав. Потом в ее голову послушно вплыло воспоминание о декламирующих учениках в школе. «Наш король — Георг, наш Георг Пятый…»
— Георг Пятый, — ответила она.
— Верно. Где мы находимся?
— В старом каменном доме в Лоуэр-Бентлинг, — с растущей уверенностью сказала Трисс. — Неподалеку от пруда с зимородками. — Она узнала запах этого места: влажные стены, застарелая вонь трех поколений старых больных котов. — Мы на каникулах. Мы… мы приезжаем сюда каждый год.
— Сколько тебе лет?
— Одиннадцать.
— Где ты живешь?
— Бичес, Лютер-сквер, Элчестер.
— Умница. Дела идут на лад. — Доктор широко и тепло улыбнулся, как будто и правда ею гордился. — Ты была очень больна, поэтому, думаю, сейчас у тебя голова словно ватой набита, так? Но не паникуй, через пару дней твое сознание прояснится. Ты ведь уже чувствуешь себя лучше, верно?
Трисс медленно кивнула. Никто больше не смеялся в ее голове. Слабое похрустывание еще сохранялось, но, взглянув в окно, она увидела причину. К подоконнику прижималась низко висящая ветка, поникшая под тяжестью
Свет, падавший в окно, рассеивался, двигался, рассыпался мозаикой, проходя сквозь листву. Комната была такой же зеленой, как и листья. Зеленое стеганое одеяло на кровати, зеленые обои с кремовыми ромбиками, чересчур яркие зеленые квадратные салфетки на черной деревянной мебели. Газ не горел, шары настенных ламп тускло белели.
И только теперь, хорошенько осмотревшись, она увидела, что в комнате есть пятый человек, маячавший в дверях. Девочка младше Трисс, с темными волосами, так аккуратно уложенными, что она выглядела миниатюрной версией матери. Но в ее холодных глазах-пуговицах читалось что-то совсем другое. Она схватилась за дверную ручку так, словно хотела ее оторвать, и все время скрипела зубами.
Мать оглянулась, проследив за взглядом Трисс.
— О, ты только посмотри, тебя пришла проведать Пенни. Бедняжка Пен, кажется, у нее и крошки не было во рту с тех пор, как ты заболела, так она беспокоилась. Заходи, Пен, заходи и присядь рядом с сестрой.
— Нет! — Пен вскрикнула так неожиданно, что все подпрыгнули. — Она притворяется! Разве вы не видите? Она ненастоящая! Вы что, не видите разницы?
Она смотрела на Трисс взглядом, который, казалось, может раскалывать камни.
— Пен. — В голосе отца звучало предостережение. — Сейчас же войди и…
— Нет! — отчаянно выкрикнула Пен, широко распахнув глаза, и вылетела из комнаты.
Торопливые шаги удалялись, оставляя за собой эхо.
— Не иди за ней, — тихо сказал отец, когда мать привстала. — Помнишь, что нам говорили? Это значит поощрять ее вниманием.
Мать устало вздохнула, но послушно села обратно. Она заметила, что Трисс сидит скорчившись, прижимая ухо к коленям и уставившись в распахнутую дверь.
— Не обращай на нее внимания, — ласково сказала мать, сжав ладонь Трисс. — Ты же знаешь, какая она.
«Разве? Я знаю, какая она? Моя сестра, Пенни, Пен. Ей девять лет. Она часто болеет тонзиллитом. Ее первый молочный зуб выпал, когда она кого-то кусала. У нее был волнистый попугайчик, но она за ним не ухаживала, и он умер. Она лжет. Ворует. Скандалит и швыряется вещами. И… и ненавидит меня. Вправду ненавидит. Я вижу это в ее глазах. И не знаю почему».
Мать еще побыла с Трисс, предложила ей повырезать детали для платьев большими ножницами с черепаховой рукояткой, лежавшими в большой швейной коробке, которую мать взяла с собой в поездку. Ножницы щелкали медленно и хрипло, будто смакуя каждый дюйм.
Трисс помнила, что она всегда любила прикалывать выкройки к ткани, вырезать и наблюдать, как ткань медленно обретает форму, сверкая булавками и демонстрируя неподшитые края. Выкройки сопровождались изображениями леди в пастельных тонах, некоторые из них были одеты в длинные пальто и шляпы колокольчиком, некоторые — в тюрбаны и длинные прямые платья с бахромой. Все они стояли в непринужденных позах, словно вот-вот зевнут самым элегантным образом. Она знала, что это удовольствие — помогать матери с шитьем. Это было их обычное занятие, когда Трисс болела.