Песня кукушки
Шрифт:
Однако сегодня руки ее не слушались. Большие ножницы казались невероятно тяжелыми и сопротивлялись, как живые, пальцы соскальзывали. После того как она второй раз чуть не порезалась, мать забрала их у нее.
— Тебе еще нехорошо, верно, милая? Может, ты полистаешь комиксы?
На прикроватном столике лежали зачитанные экземпляры «Санбим» и «Голден Пенни». Но Трисс не могла сосредоточиться на страницах. Она помнила, что болела и прежде. Много-много раз. Но она была уверена, что еще никогда не просыпалась с таким туманом в голове.
«Что с моими руками? Что с моей головой? —
Но, попытавшись сформулировать, в чем заключается странность, она вся сжалась. «Если я расскажу родителям, — вдруг подумала она, — они встревожатся, а если они встревожатся, значит, дело серьезное. Но если я промолчу, они будут и дальше твердить мне, что все в порядке, и, может быть, все и правда наладится».
— Мама… — Голос Трисс звучал едва слышно. Она уставилась на кучку тканей, лежавших на кровати. Они казались ранеными, искалеченными и беспомощными. — Я… я в порядке, правда? Это не очень… плохо… что я не все помню из наших каникул?
Мать внимательно изучила ее лицо, и Трисс поразилась, до чего же голубые у нее глаза — как стеклянное ожерелье на шее. Ясные и хрупкие, точно как бусины. Добрый чистый взгляд, который из-за любой мелочи может превратиться в испуганный.
— О, милая, я уверена, что память к тебе вернется. Доктор ведь обещал, не так ли? — Мать закончила шов, улыбнулась и встала. — Послушай, у меня идея. Почему бы тебе не пролистать свой дневник? Может, так ты вспомнишь.
Она достала из-под кровати выцветший красный кожаный чемоданчик с инициалами ТК в углу и положила его Трисс на колени.
«Подарок на день рождения. Я знаю, что мне очень нравится этот чемоданчик и я повсюду беру его с собой. Но я не помню, как он открывается». Однако немного возни с застежкой — и готово.
Внутри лежали вещи, взволновавшие ее, частицы ее жизни. Одежда. Перчатки. Еще одна пара перчаток на более холодные дни. Сборник стихов «Павлиний пирог».[1] Пудреница, похожая на мамину, но меньше, с зеркальцем, но без пудры. А в самом низу — тетрадь в синем кожаном переплете.
Трисс достала свой дневник, открыла и хрипло вскрикнула. Половина тетради была исписана ее мелким аккуратным почерком, она это знала. Но эти страницы были вырваны, остались лишь неровные обрывки бумаги, на которых там и сям сохранились завитушки и петли букв. Ее взору открылись пустые страницы. Взволнованная криком Трисс, мать подошла к ней и несколько секунд просто смотрела.
— Не верю… — наконец прошептала она. — Из всех дурацких злых проделок… О, это просто предел всему! — Она вышла из комнаты. — Пен! ПЕН!
Трисс услышала, как ее шаги простучали вверх по лестнице, а потом донеслись звуки дергаемой ручки и трясущейся двери.
— Что такое? — послышался голос ее отца.
— Снова Пен! На этот раз она вырвала половину страниц из дневника Трисс. И не открывает дверь. Мне кажется, она подперла ее какой-то мебелью.
— Если она хочет сидеть в заточении, пусть, — ответил отец. — Рано или поздно ей придется выйти и ответить за свои поступки.
Все это было произнесено четко и громко — наверняка для того, чтобы быть услышанным.
Мать Трисс снова вернулась в ее комнату.
— Ох, лягушонок, мне так жаль. Что ж… надеюсь, она просто спрятала страницы, и мы вклеим их обратно, когда найдем. — Она села на кровать рядом с Трисс, вздохнула и внимательно посмотрела в чемодан. — Дорогая, давай убедимся, что больше ничего не пропало.
Как оказалось, исчезли и другие вещи. Расческа Трисс, ее фотография верхом на ослике на пляже и носовой платок, на котором она с гордостью вышила свое имя.
— Я знаю, что все это было у тебя вчера перед несчастным случаем, — пробормотала мама. — Ты делала записи в дневнике. Я помогала тебе расчесать волосы. Ох, Пен! Не знаю, почему она мучает тебя, милая.
Зрелище истерзанного дневника наполнило Трисс тем же самым леденящим неуютным чувством, что и упоминание о Гриммере. Она испугалась, сама не зная почему, и не хотела об этом думать. «Все в порядке, — сказала она сама себе. — Просто Пен глупая и жестокая».
Трисс подумала, что ей следовало бы разозлиться, но, по правде говоря, в том, что вместо нее сердились родители, было что-то успокаивающее и знакомое. Такое чувство, словно она свернулась клубочком внутри каштановой кожуры под защитой ее пушистой мягкости, а колючки торчат наружу. Как подсказывала память, это был обычный ход вещей. Теперь, если она скривит губы, словно собираясь заплакать, все домочадцы забегают вокруг нее, пытаясь ее успокоить… И, даже не собираясь это делать, она почувствовала, как ее лицо искажается плаксивой гримасой.
— О Трисс! — Мать обняла ее. — Ты голодна? Есть грибной суп, как ты любишь, и пирог с мясом и почками, если сможешь проглотить хоть кусочек. А может, рулет с джемом? И консервированные груши?
Неуютное сосущее чувство в желудке Трисс усилилось при одной мысли о еде, и она поняла, что зверски голодна. Она кивнула. Мать поднялась на второй этаж и постучала в дверь Пен в надежде выманить ее на обед. Даже из своей комнаты Трисс слышала пронзительные неразборчивые протесты сестры.
— …Не пойду… Она ненастоящая… вы все слепые…
Мать вернулась с едва заметным выражением недовольства на лице.
— Это чересчур даже для Пен. Не припомню, чтобы она когда-нибудь отказывалась от еды. — Она взглянула на Трисс с утомленной улыбкой. — Что ж, по крайней мере, тебе не придется терпеть ее упрямство.
Оказалось, Трисс смогла не просто «проглотить кусочек». Как только она увидела поднос с тарелкой супа и хрустящими булочками, ее руки затряслись. Все вокруг перестало иметь значение. Едва поднос оказался у нее на коленях, она не могла больше себя контролировать, рассыпая крошки, разрывая булочки и запихивая их себе в рот. Куски хлеба сухо перекатывались у нее на языке и хрустели на зубах. Суп исчез в мгновение ока, и она едва заметила, что он обжигает губы. Пирог, картофель и помидоры были уничтожены в голодной лихорадке, за ними последовали рулет, груши и большая порция миндального пирожного. Только когда она потянулась за добавкой пирожного, мать придержала ее за запястье.