Песня певца за сценой
Шрифт:
На площади Богдана Хмельницкого трамвай делал кольцо. Обогнув увитый плющом, мшистый и покрытый зеленой патиной памятник, который по вечерам освещали старинные фонари, трамвай тащился к Золотоворотскому садику, где на пригорке среди деревьев дремали руины поставленных еще князем Ярославом городских ворот, и плелся дальше, в сторону оперы и университета.
Этот обжитой район издавна любили горожане. Дома террасами поднимались по склонам один над другим - светлые нарядные здания, причудливые фасады, арки, большие венецианские окна, лепнина, кариатиды, кружева решеток... Над улицами
Дворец труда выглядел здесь непрошенным гостем. Похоже было, он бесцеремонно раздвинул соседние дома, очистил пространство для себя, и все окрестные дома, казалось, посторонились, страшась опасного соседа.
Дворец был как угрюмый крейсер среди легкомысленных посудин - яхт, шлюпок и прогулочных катеров, которые робко держатся поодаль.
Впрочем, Дворец и впрямь оказался здесь чужаком. По соседству вокруг всегда жили врачи, артисты, художники, адвокаты, университетские профессора, музыканты, для которых удобно было иметь под боком рестораны, театры, ателье, фотостудии и кафе, а магазины на торговой улице Прорезной влекли горожан и приезжих: многоликая толпа текла и клубилась здесь что ни день.
Киев - шумный город. Днем он сродни рынку - гул и разноголосица, звон трамваев, цокот копыт, неразборчивый гомон, автомобильные гудки, но больше всего в те годы киевляне любили патефон. Пестрая мешанина оперных арий, фокстротов, голосистых народных песен, томных романсов, сладких немецких песенок с трофейных пластинок, знойных танго и бравурных маршей висит и колышется над городом с раннего утра и до позднего вечера. Лишь к ночи, когда за открытыми окнами, на балконах и во дворах смолкают патефоны, в город приходит тишина. Она наполняет емкое пространство над улицами, где при свете дня кишмя-кишат звуки.
В душные ночи окна домов распахнуты настежь. Город спит, погруженный в безмолвие, как в темную воду, лишь шелест листьев на слабом ветру прокатывается из края в край - пробежит и замрет зыбко в ожидании дуновения.
В ночной час из большого серого здания на Владимирской доносится музыка. Тихо, но внятно звучит она в ночи среди окрестных домов, плывет над спящими улочками и переулками.
Судя по всему, во Дворце труда любили музыку. Днем, вероятно, занятые напряженным трудом хозяева не могли расслабиться и дать себе передышку, ночью же отдыхали душой. Странен и необъясним был репертуар: каждую ночь с вечера до утра звучала одна ария.
Ее слышали в кромешной тишине жители соседних домов. Чарующий голос воспарял над грешной землей, внизу оставались булыжные мостовые, задворки с гаражами, сараями, погребами, чердаки и подвалы, проходные дворы, помойки, уборные, запах хлорки и запустения, неисчислимые хлопоты и заботы снующих в толчее людей; волшебный голос сливался с шелестом листьев, слабел и угасал поодаль среди каменных стен и деревьев.
Закончив арию, певец начинал ее вновь.
Ария всегда поражала слушателей красотой и мелодией, многие слушали ее со слезами на глазах - протяжный мотив, невыразимо томительный и прекрасный.
Но странное дело: при всей своей любви к музыке,
Изредка ария запаздывала на миг. Опередив ее, тишину прорезал отчаянный крик - те, кто слышал, вздрагивали в испуге, будто коснулись ненароком оголенных электрических проводов, и замирали, ввергнутые в столбняк.
Страшный вопль вспарывал ночное беззвучие, словно яркая вспышка кромешную темноту, но следом тотчас вступала музыка и заглушала, закрывала, как штора, задернутая от чужого взгляда.
...Скрутив арестанта, следователь и конвоир смотрели на него с немым укором и обидой. Могло сдаться, они доверились ему, а он их подло обманул. Впрочем, это было близко к истине: то, что произошло, могло присниться только в кошмарном сне.
Следователь молчал и ломал голову в поисках объяснений. Одна мысль засела гвоздем и мучительной болью разламывала череп: "Как он мог?!" терзался следователь; невыносимая головная боль пронзала насквозь, не давая покоя.
Молодой арестант неподвижно сидел у стены, взгляд рассеянно блуждал по казенной, скудно обставленной комнате: куцый конторский стол, железный несгораемый шкаф, белые занавески... Одна лишь шахматная доска с расставленными фигурами нарушала казарменную строгость помещения и выглядела странно и нездешне, как улыбка на похоронах.
Арестант был спокоен, необъяснимо спокоен, даже сонлив, и, похоже, его не занимало ничуть, что с ним станет, а то и вовсе разбирала скука. Разглядывая его, следователь терялся в догадках: слишком непохож был он на всех прочих врагов, которых свозили сюда отовсюду.
– Сыграем?
– неожиданно предложил арестант следователю и с улыбкой кивнул на доску с расставленными фигурами.
Следователь молчал. Не дождавшись ответа, арестант, видно, забыл, где он, лениво откинулся затылком к стене и стал вдруг напевать оперную арию ту самую, что звучала здесь по ночам.
Следователю показалось, что он ослышался. Арестант пел - подумать только!
– пел. После страшного своего преступления, от которого кровь стыла в жилах, он пел, заунывный голос выводил протяжный мотив и был отчетливо неуместен здесь, в скучном казенном помещении, где сутки напролет шел допрос.
– Свихнулся, - хмуро обронил конвоир, а следователь озабоченно молчал и разглядывал арестанта.
Обычно доставленные в кабинет люди потерянно плакали, некоторые молили о пощаде, и лишь немногие крепились, сохраняя спокойствие. Прочие твердили, что произошла ошибка, трагическая случайность, просили поскорее разобраться и отпустить их.
Но ни разу еще никто не вел себя, как этот арестант - в голову не могло прийти! И по правде сказать, от того, что он совершил, можно было самому рехнуться.
Арестант едва слышно рассеянно напевал знаменитую арию, голос то умолкал, и лишь помнился в тишине, то вновь возникал и как бы бродил устало по комнате с места на место. И это после того, что невзрачный сопляк здесь натворил.
– Замолчи!
– мрачно приказал конвоир, у которого в голове не укладывалось, как можно петь после такого злодейства.