Песня ветра. За Семью Преградами
Шрифт:
Богиня, уже совсем скоро я смогу летать. Это не укладывалось в голове, просто не укладывалось и все. Впрочем, Рада старалась и не думать об этом вовсе. Что толку? Последние месяцы в становище Сол научили ее одному: меньше думаешь - крепче спишь и в прямом, и в переносном смыслах. Чем тише была ее собственная голова, когда удавалось заткнуть противный внутренний голос, только и делающий, что шепчущий ей всякую ерунду, тем спокойнее проходили ее дни. Ушли кошмары, что так терзали ее какое-то время назад, а вместе с ними прошла и смертельная усталость от вечного недосыпа. Ушли резкие эмоции, благодаря которым ее кидало из стороны в сторону, будто поплавок на штормовых волнах. Осталась только золотая пульсация в груди и странное, щемящее чувство, не пропадающее ни на миг. Лучше всего ему подходило слово
Она всмотрелась вперед, вдыхая сырой вкус восточного ветра. За темными макушками Каэрос виднелась дорога, светлым полотном тянущаяся вдаль. Слева белели острыми снежными шапками горы, по склонам которых сползал густой лес, справа протянулась зеленая степь Роура. Изо дня в день окружающий пейзаж мало менялся, разве что дорога порой петляла, повторяя изгибы опушки. Этим путем испокон веков молодые Каэрос шли в Рощу Великой Мани, и дорога помнила их всех, древняя, ровная, никогда не меняющаяся.
Какое-то странное чувство охватило Раду. Все, что происходило сейчас с ней, казалось священным, пусть путь и был однообразным, пусть изо дня в день ничего не менялось. Но в этом-то и была своеобразная странная красота, которой она раньше никогда не чувствовала. Две тысячи лет анай повторяли один и тот же путь, и сейчас Рада шагала по нему, чувствуя, как вытянулась через эту толщу времени связующая нить от нее к той самой первой Каэрос, что когда-то вот также направлялась навстречу своей судьбе на север.
Она никогда не интересовалась историей и презирала Церковь Молодых Богов, присвоившую себе право исчислять эту историю и измерять ее тысячами крохотных линеек. Мир Этлана Срединного был ровным, что стрела: столько-то лет прошло со времен Ирантира, столько-то – с создания Мелонии, столько-то – с Танца Хаоса. И над этой стрелой склонялось бородатое морщинистое лицо Жреца с холодными глазами, который трясущимися пальцами помечал ее вехи, запечатлевая в них то, что имело значение, отбрасывая то, что было не важно. Именно Жрецы писали историю, а потому никто не посмел бы забыть, что лишь благодаря Церкви этот грешный мир все еще продолжал существовать. И сухое, бестрепетное изображение Грозара попирало своей мраморной пятой людские надежды и стремления, мечты, дерзновенные желания. Нет ничего, кроме Молодых Богов, помните о Молодых Богах, помните о Церкви и только о ней, ведь благодаря ей вы и существуете на свете. А коли вы не будете верить, коли не будете слушаться, коли не будете платить десятину и молить о прощении, коли не раскаетесь в своих грешных мыслях, кара Грозара падет на вас. И ведь Жрецы держали свое слово. Сколько раз горели деревни, что не соглашались платить ту самую десятину не из-за того, что так ненавидели Церковь, а оттого, что неурожай побил их поля, а волки разодрали всю скотину? Сколько мужчин и женщин было замучено и запорото потому, что они не желали признать авторитет Жрецов? Сколько судеб было искалечено только потому, что лишь Церковь имела право владеть миром и править мыслями людей, предъявляла свои священные права на их судьбы и души?
Раде и раньше-то это все не нравилось, а теперь и вовсе казалось чудовищным. Иссушенный, жесткий мир, лишенный цвета и жизни. Бесконечная усталость и равнодушие к тому, что произойдет, потому что ничего изменить ты уже не сможешь. Ты можешь лишь смириться и раскаяться, а потом сложить ручки на груди и умереть, чтобы уж точно никому не мешать и ни в чем не грешить. Мерзость!
Здесь же живые ветра несли полные тучи водяных капель, и молчаливые глаза анай смотрели на них, полные чего-то такого, чего Рада никогда раньше не видела. Здесь дышали леса, здесь небо пушистым животом терлось о вершины гор и мурчало грозами, метелями и алыми закатами. Здесь не было греха, не было десятин, здесь не было одного раз и навсегда устоявшегося закона, пеньковой удавки в сморщенных старческих руках. Только ветер, воздух, солнце и жизнь, пульсирующая в каждой травинке, каждой птице, каждой маленькой анай с глазами-звездами.
Кому нужна церковь, когда есть жизнь, птицей
Рада задумчиво взглянула на шагающих вокруг нее Младших Сестер. Хоть Ута и пыталась выстроить их в шеренгу и заставить идти ровно, а они все равно шли так, как вздумается, трепались, смеялись, строили друг другу глазки или просто общались о чем-то. Периодически кто-то из них выбегал в открытую степь, чтобы нарвать цветов и украсить ими свои волосы. Другие затягивали мелодии без слов, которые так любили среди Каэрос, или пытались танцевать. Отовсюду доносился гомон человеческих голосов, в каждых глазах, темных или светлых, неважно, отражались лучи солнца и искры, странные яркие искры, которые Рада раньше не замечала. Казалось, что все анай все время улыбаются, даже если в этот момент улыбки на их лицах и в помине не было. А может, это что-то улыбалось через них? Какая-то единственно верная нота, сила, правда жизни, прорастающая зелеными ростками через их души, которую так нежно обнимали и согревали огненные длани их Грозной Богини?
Шелестели по утоптанному полотну сапоги, погромыхивали колеса телег с фуражом. Ута и еще несколько взрослых Ремесленниц, сопровождающих молодежь, ехали там, в хвосте колонны, сидя на козлах большущих телег, с впряженными в них круторогими неторопливыми волами. Временами охрипшая наставница драла глотку, вопя и призывая Каэрос к порядку, но те не слишком-то ее слушали, да и сама Ута не проявляла в этом вопросе того рвения, которым обычно сопровождала проводимые ей тренировки на Плацу. Теплое лето и свежий ветер не способствовали соблюдению дисциплины, и в этом тоже было что-то донельзя правильное, заставляющее и саму Раду время от времени улыбаться.
Охраны с ними не было. Ута помянула как-то мимоходом, что раньше караван всегда сопровождал отряд разведчиц на случай нападения кортов. И следы этих нападений, прекратившихся после заключения мира по окончании Великой Войны, все еще то и дело попадались им по дороге. Замшелые валуны, установленные вдоль самой кромки леса, отмечали места, где когда-то происходили стычки. Некоторые из них уже так глубоко вросли в землю за прошедшие тысячелетия, что лишь самая их верхушка виднелась из высокой травы. Другие выглядели поновее, и слой лишайника на них не мог быть старше пары сотен лет. Третьи темнели голыми боками, вовсе не покрытыми плесенью, и на них даже можно было разглядеть витиеватые письмена анай, отмечающие год нападения. И камни эти попадались буквально через каждую сотню метров, отчего Рада только качала головой и вновь поражалась этому странному народу, ее народу. Воевать две тысячи лет с кортами, воевать насмерть, а потом заключить мир и объединиться против общего врага. Сколько же сил нужно было, чтобы переступить такую ненависть! Это казалось невозможным, и все же – они это сделали.
Хотя и не до конца. Не раз она замечала, как Ута неосознанно поглядывает на степь, и глаза ее при этом темнеют. Порой, когда на горизонте появлялись темные шевелящиеся пятна, весь отряд спешно останавливался и строился, какое-то время пережидая на обочине. Корты перегоняли свои стада по бескрайней груди Роура там, где им самим того хотелось, считая, что все эти земли принадлежат им. И они тоже замирали, останавливая табуны, и подолгу смотрели на анай, разделенные колышущимся травяным морем. Потом табунщики разворачивали лошадей, и море Роура поглощало их без следа, а анай вновь возобновляли движение по дороге на север. Но каждый раз Рада физически чувствовала их напряжение и видела, как сжимаются зубы, играют на щеках желваки, посверкивают темные глаза, а руки поглаживают рукоятки долоров на поясах. И понимала, что старая вражда все еще была жива, сорной травой прорастая сквозь распаханную землю, упрямо пробиваясь недовыкорчеванными ростками сквозь молодую поросль установленного Великой Царицей и Царем Небо мира.