Песочница

Кригер Борис

Глеб. Хорошо, я обязательно на тебе женюсь… Но только, наверное, не сегодня. Рождество, ночь… Мэрия закрыта! Мне кажется, что тебе очень холодно. (Подаетсвой подранный пиджак.)

Эля (отталкивает руки Глеба, пытающегося набросить ей на плечи пиджак). Ишь, чего захотел! Чтобы я пошла замуж? За тебя? (Придирчиво оглядывает Глеба с головы до ног, а он при этом пытается смешно изображать силача, но в лохмотьях это выходит жалко.) Ну, ты чистый

Аполлон… Только вот что это на тебе за тряпье? Ну ладно, давай свой пиджак… Он у тебя не вшивый? Не блохастый?

Глеб (в раздумье). Не могу гарантировать… Я бродяга еще с относительно небольшим стажем, и до сих пор не отличаю вшей от блох…

Эля. Ну, ничего, это поправимо. У меня дома есть Британская энциклопедия. Принесу в дом блох или лучше вшей, и пойду листать книжки… Вот папа будет в восторге! Этого как раз нашей семье и не хватает. (Помолчав.) Итак, ты – не признаешь границ?

Глеб. Границ по сути дела не существует. Существуют пограничники и их начальники, которые пребывают в иллюзии, что они вправе ограничивать свободу передвижения людей.

Эля. Ты – анархист… Мы проходили в Сорбонне…

Глеб. Как тебя зовут?

Эля. Эля, а тебя?

Глеб. Глеб. Эля – это хорошее имя. Элеонора. Это имя означает «Бог – мой свет».

Эля. Да? Не знала. Я не люблю свое имя… Предки всегда зовут меня возвышенно Элеонорой, когда хотят унизить особенно круто… Когда хотят, чтобы я почувствовала себя полной мразью… А твое имя что означает, знаешь?

Глеб. Да что-то вроде «представленный Богу», но это не имеет значения. Я не верю в Бога…

Эля. Да? Это занятно!

Глеб. Верить подразумевает недоверие, возможность неверия… Мы ведь не говорим: «Я верю в папу» или «Я верю в маму». Для нас их существование очевидно, даже если мы сироты, потому что как же иначе мы появились бы на свет? Вот так и я… Для меня Бог – очевиден, и поэтому мне нет необходимости в него верить…

Эля. Глеб, а ты точно не сумасшедший или обкуренный? Ты очень витиевато рассуждаешь… Обычно парни твоего возраста говорят со мной совсем о другом…

Глеб. Да? И о чем же?

Эля. О разном. О музыке, шмотках, потом в ход идут шуточки… Короче, зубы заговаривают, чтобы уломать переспать с ними.

Глеб. А ты?

Эля. А я не уламываюсь. Жду Прынца. Сейчас это снова модно. Представь себе: девственница в возрасте Орлеанской Девы в Париже. Фантастика? Да?

Глеб. А какое это имеет значение?

Эля. Ну, это вам, мужикам, на это наплевать…А нам, как говорится, береги платье снову, а честь смолоду… Старомодно?

Глеб. Нет, я имею в виду, какое это все имеет значение? Люди постоянно носятся с вещами, которые совершенно не имеют никакого значения. Они всерьез борются друг с другом за них, готовы даже идти на подлость…

Эля. Ну а что же для тебя имеет значение?

Глеб. Ничего! Кроме этого холодного воздуха, текущего вдоль наших тел, кроме этой ночи, провожающей нас в едва бледнеющее

за готическими башнями утро, кроме плеска воды в реке, треска щепок в жаровне…

Эля (смеясь). Так ты поэт?

Глеб. О, нет! Поэты жонглируют словами… А я слишком занят для этого…

Эля (смеясь). Ты? Занят? Чем?

Глеб. Жизнью!

Эля (смеясь). Ты смешной! Ведь ты смешной? Правда?

Глеб. Может быть. Но жизнь – единственное занятие, которым стоит заниматься, пока ты жив.

Эля. Ну и как же ты занимаешься этой самой жизнью? Чем твое занятие жизнью отличается от моего, или, скажем, моего папы?

Глеб. А мне кажется, ни ты, ни твой папа не занимаетесь жизнью…

Эля. А чем же мы, по-твоему, занимаемся?

Глеб. Смертью.

Эля. Нет, ты все же, пожалуй, сумасшедший. Ведь то, что ты говоришь, – бред. Или погоди: может быть, ты философ? Мы проходили в Сорбонне. (С гордостью.) Ты, знаешь, я ведь учусь в Сорбонне! Так там мы проходили про этого, который сидел в бочке… Как его? Демокрита?

Глеб. Диогена.

Эля. Точно! Ты и про Диогена знаешь? Так ты правда философ? Никакой не бомж, а просто странствующий философ?

Глеб. Нет, я не философ. Философы слишком заняты парадоксальностью собственного умственного бессилия, и, скрывая его, заменяют поиск истины поиском новых слов, означающих невозможность ее достижения.

Эля. Ну, про моего отца понятно. Он, и правда, все время занят смертью. То боится, что его пришьют из снайперской винтовки, а то – экстрадиции на родину. Ну а я-то? Почему я занимаюсь смертью? Что же, учеба в Сорбонне – это занятие смертью?

Глеб. Да.

Эля (обиженно). Ты просто мне завидуешь, поэтому так и говоришь.

Глеб (расстроившись). Эля, Бог – мой свет, я вовсе не хотел тебе завидовать и вовсе не желал тебя обидеть! Я просто имею в виду, что, превращая жизнь в некое соревнование, человек занят исключительно бренными мыслями, а ведь это и есть ничто иное, как смерть. Но смерть – это совсем не так уж плохо! Это неотъемлемая часть жизни! А учиться – это хорошо. Я тоже все время учусь!

Эля (все еще обиженно). И где ж ты учишься? Уж не в Оксфорде ли?

Глеб. Эля, для того чтобы учиться увлеченно и взахлеб, вовсе не обязательно платить старым лгунам, заживо погребенным в стенах престижных университетов. Причем платить так много, что этих денег хватило бы, чтобы уберечь от голодной смерти минимум пару деревень в какой-нибудь истерзанной голодом стране. Для того чтобы учиться, вовсе не надо следовать назойливым традициям людей, настолько серьезно относящимся к жизни, что всё, что они видят в этой самой жизни, – это только свою собственную смерть, и мне их искренне жалко, потому что они действительно умирают, так и не пожив.