Песочные часы арены
Шрифт:
Профессионально работать Пашка начал рано. Дебютировал он сразу на манеже Московского цирка на проспекте Вернадского. Родители к этому шли всю свою творческую жизнь, а жонглер Павел Жарких с этого начал.
– Мама! Дядя Веня! Не слишком ли для меня это легкая дорога? Прямо асфальтированный проспект!
– Вся наша жизнь, сынок, была положена для этой твоей гладкой дороги. Упасть можно и на ровном месте, двигаться стремительно и по кочкам! – Дядя Веня, как всегда, изрек короткую философскую мысль, которая отражала сермяжную цирковую правду, – Все зависит от того, кто идет по ней, и как…
Леонид
– Ты вырос. Скоро начнешь сталкиваться с реалиями этой жизни. Хочу, чтобы ты к ним был готов. Понимал – что происходит вокруг тебя в те или иные минуты жизни. Особенно, когда ты счастлив. Не удивлялся, не задавал потом вопросы: «Как же так?!..»
Запомни, Павел! Успех – это когда ты приобретаешь врагов. Из ниоткуда. Из ничего. Большой успех – это когда ты теряешь друзей. Практически всех и сразу. Остаются только настоящие. И в радости, и в печали. Оглянись, посмотри – есть ли такие?..
Глава шестая
Время – стремительный акробат. Пересекает жизненный круг арены в три прыжка. Не успеешь оглянуться, аплодируешь его уходу за кулисы…
В Москве с деревьев – этих стойких генералов осени – летели золотые эполеты, сбитые вихрями времени и ночными заморозками. Ветер, словно футболист, поддавал потускневшее золото свечой вверх, кружил воронками маленьких грустных смерчей. Наигравшись, бросал под ноги озябших прохожих, которые с хрустом топтали отгулявшее прошлое, уходя в свое странное неизвестное будущее…
Вытянутые прямоугольники людских фигур вразнобой шагали вниз по ступенькам подземного перехода близ «Арбатской». Он их заглатывал и выплевывал на противоположной стороне у «Праги».
Пашка неторопливо шел по Старому Арбату, вглядывался в лица прохожих, в названия старых книг на лотках, в картины и картинки на подрамниках, в лица уличных художников, продавцов сувениров. Он, когда ехал из центра, часто прогуливался этой московской улочкой от «Праги» до МИДа. Переходил по мосту через Москву-реку и по Бережковской шагал к себе домой на Мосфильмовскую. Это был его обычный маршрут. Ему нравилось бродить по московским улицам и переулкам. Исхожено было все. Москва оказалась не таким уж и большим городом, если исключить современные спальные районы. Там всё на одно лицо…
Старый Арбат его волновал особенно. Это была улица-представление, улица-театр, улица-подиум с фланирующими тут фриками, бардами, алкоголиками и прочими романтиками. У всех было что-то индивидуальное, штучное, на чем можно было остановиться взглядом, прицелиться, пофантазировать, придумать рассказ о предположительной жизни того или иного персонажа.
На фонарном столбе, рядом с театром Вахтангова, обхватив ногами чугунный остов, декламировал стихи Бродского какой-то чудак с длинными волосами. По дикции, напористости и отчаянному виду – явно студент театрального вуза. Авось заметит кто-нибудь из вахтанговского руководства, и он окажется в стенах вожделенной Мельпомены. Тут же факир, глотая керосин, пускал изо рта фонтаны огня. У «стены плача» с портретом Виктора
Пашка уже почти дошел до «Смоленки», как вдруг решил сегодня домой пешком не идти, а вернуться на «Арбатскую». Нравилась ему эта станция своей какой-то первозданностью. Словно попадаешь в пятидесятые, а то и раньше. Одна черная табличка «Буфет» на потертой временем дубовой двери в конце перрона чего стоит. Ни на какой другой станции московского метрополитена подобного он не видел. Эти стены помнили многое и многих. Машина времени…
Пашка развернулся у МИДа и неторопливо пошел в обратную сторону, по привычке отмечая много раз читанные мемориальные доски на домах.
Он шагал, поглядывая по сторонам. Посередине улицы на стульчиках сидело несколько художников, которые рисовали портреты, шаржи, обещая полную копию вашей души.
– Эй, парень!.. – Пашка повернул голову. Его окликнул худощавый небритый старик в старых замызганных джинсах и такой же куртке. Он, словно отдавая честь, приложил руку к бейсболке, из-под которой свисали давно немытые, выцветшие патлы. Художник пил кофе из пластикового стаканчика и улыбался прохожим.
– Кофе хочешь? Настоящий! Садись, поболтаем.
Пашка мысленно оценил: «Молодец мужик! Вот так надо заманивать клиента – два слова, улыбка, и ты у него уже на стуле. Через десять минут у тебя в руках портрет в карандаше, который далек от оригинала, а у него твои пятьсот рублей».
– Я тебя рисовать не буду, не бойся. Садись, погрейся. Октябрь в этом году какой-то недобрый. Рано похолодало. Листья вон табунами скачут по Арбату. Устраивайся. – Художник показал рукой на брезентовый складной стул. Налил из термоса кофе и протянул стаканчик. Пашка, перекладывая обжигающий пластик из руки в руку, удобно уселся и улыбнулся: «А чё, неплохо! День удался…»
Художник его рассматривал, впившись прищуренными глазами, словно готовился нарушить слово и броситься к ватману с карандашом, чтобы родить портретный шедевр.
– Вы на мне дыру протрете! – Как можно миролюбивее изрек известную цитату Пашка, смущаясь под пристальным взглядом хозяина стула, на котором он сидел. Художнику было что-то лет шестьдесят, а то и больше.
Определить было сложно – небрит, не ухожен, со следами многолетней алкогольной зависимости. Но с какой-то удивительной светлой притягательностью и внутренней радостной свободой во всех проявлениях, от жестов до вольных слов.
– А почему вы меня не хотите рисовать? Обидно! – Пашка отпил глоток, решил пойти на дерзость. «В самом деле – почему?»
– А я тебя уже нарисовал. Давно… – Художник поставил стаканчик на асфальт и стал копаться в папке с нарисованными ранее рисунками, – Вот! Смотри!..
Пашка тоже поставил свой кофе рядом с дымящимся стаканчиком художника и взял в руки ватман. Он смотрел, забыв обо всем на свете. На него смотрел… он сам! Пашка Жарких. Портрет был очень правильным, не утрированным. Даже скрытые эмоции переданы. Ну, может волосы на портрете чуть длиннее, лицо более мужественное. И глаза какие-то грустные, смотрящие куда-то мимо того, кто его рисовал. Словно он видел там что-то удивительное, зовущее…