Песочные часы(Повесть)
Шрифт:
Самого Эгле, главного врача, в кабинете не было, тут находились только его давние безмолвные товарищи — девочка с ягненком и «молчальник». Гипсовую девочку, с ягненком на руках, некогда подарил тот самый скульптор, что создал барельеф. «Молчальник» стоял в углу, накрытый белой простыней: людям, непричастным к медицине, скелет напоминал о смерти, хотя, по сути дела, служил жизни — на нем изучали топографическую анатомию. Со стены на сестру Гаршу взирали с портретов бородатые мужчины. Они тоже знали только свои знаменитые биографии и не имели понятия о том, где в данный момент находится Эгле.
А Эгле в эту минуту с
Громкоговоритель невнятно пробормотал: «Рейс Рига — Симферополь», и Эгле кинулся к барьерчику летного поля, увидев Герту, прощавшуюся с сыном и золовкой.
Эгле вручил анемоны и обнял жену за плечи. Как молодой влюбленный, смотрел он в ее большие голубые глаза.
Герта улыбнулась, понюхала анемоны, но уловила лишь аромат мыла «Золотой лотос», который исходил от ее рук. И сказала:
— Неужели старость, а? Раньше мы приходили по крайней мере за десять минут. — В ее низком голосе послышалась мягкая ирония, но не упрек. Герта посмотрела туда, где у прохода ограды девушка в пилотке уже приготовилась вести пассажиров к самолету.
Эгле опять искал взглядом глаза жены.
— Не сердись. Вечером ты уже будешь на Черном море, оно такое синее.
— До сих пор мы повсюду ездили вместе.
Эгле взял руку жены, ту, что держала непахнущие анемоны.
— Знаешь, я боюсь летать.
— Боишься, а меня отправляешь на самолете! Ты знаешь, я уже познакомилась со своими соседями. — Герта кивнула на полную даму. И, помолчав, добавила: — А в Крыму, говорят, уже цветет магнолия…
Эгле не выпускал ее руку.
— Я рад, что ты отдохнешь, но без тебя мне будет очень тоскливо…
Герта высвободила руку и взяла саквояж.
— В последнее время ты только и думал, что о своих свинках.
— Я исправлюсь.
— Граждане пассажиры, прошу следовать за мной, провожающие останьтесь! — объявила дежурная.
Герта коснулась губами щеки мужа.
— Счастливо сдать экзамены, Янелис! — наспех поцеловала она сына, который уже намного перерос родителей, и, предъявляя билет, наказала своей седой золовке: — Откорми братца, исхудал он у нас.
Когда пассажиры шли к самолету, Эгле вдруг увидел, что жена его совсем молода. Гибкая и изящная, в дорожном костюме, она весело помахивала саквояжем. А он, увы, стар, и потому опирается на плечо сына.
Они все трое стояли до тех пор, пока на дальнем конце аэродрома серебристо белый самолет не взмыл в воздух. Он по-ястребиному поджал под себя свои ноги-шасси и скрылся за Даугавой.
«Дивная вещь самолет, — размечтался Эгле. — Это же воплощенная жажда все увидеть, везде побывать, это и отвага одиночки, парящего у границ вселенной, у голубых рубежей вечности… А как прекрасен самолет! Словно одинокий журавль в прозрачном осеннем небе».
А потом они направились к своему «москвичу» и поехали домой. По пути Эгле сделал остановку на Сарканармияс, у желтого кирпичного здания больницы.
— Зайду на минутку, — сказал он Янелису.
Миновав кованые железные воротца, Эгле пошел прямо в лабораторию. У окошка дежурной он спросил:
— Вам ничего не оставляли для меня?
— Заведующая велела передать вам вот это.
Эгле взял конверт и положил в наружный карман пиджака. Потом, словно вспомнив о чем-то, переложил во внутренний. Со стороны можно было
Эгле подержал листок перед глазами и опустил. Лицо его устало обмякло, складки на щеках стали жестче и глубже. Глаза больше не видели улицы за железными воротами, а, казалось, разглядывали нечто другое. Он сунул анализ в карман.
— Конвертик уронили, — окликнул его привратник.
Эгле не оглянулся. Конверт остался на булыжнике у больничных ворот. Да, с таким количеством тромбоцитов можно от небольшого пореза на пальце истечь кровью. Стало быть, ухудшение. А ведь совсем недавно ему опять вливали здоровую кровь. Лучевая болезнь убивает его кровь. Медленно, но неотвратимо.
Эгле устало провел рукой по лбу. Опять разболелась голова, а проведешь по лбу — боль вроде бы утихает. На левом виске, где волосы изрядно отступили к затылку, он ощутил твердый рубец. Эта отметина с детства — катился на санках с крутой горы. Санки разогнались да неожиданно свернули к лесу. Нечего было и думать остановить их, оставалось лишь надеяться, авось пронесет мимо замелькавших черных стволов. Но не пронесло. И сейчас то же самое: а может, не ударятся санки о дерево.
Полгода назад он окончательно понял, что причина мучительной усталости, головных болей, тошноты и прочих недомоганий — застарелая лучевая болезнь, и все-таки каждый раз, когда у него брали на исследование кровь, он бывал только больной, и, как всякий больной, не терял надежды.
Сегодня же, читая анализ, Эгле снова был только врач. Он знал — все лишь вопрос времени. Печальный исход — дело нескольких месяцев…
По тротуару шли две девушки. Одна смеялась. У нее рыжеватые, подкрашенные волосы. К воротнику зеленого пальто приколота деревянная брошь. Чему смеется? У Эгле болезненно сжалось сердце. Сердцу не достает крови, вот оно и болит, это Эгле известно. Но знание не защищает от боли. Девушка, наверно, радовалась скворцам, щебетавшим в больничных липах. Догнать ее и сказать: «Не смейся, мне осталось мало жить!» Или встать посреди улицы Ленина, задержать все автомобили, мотоциклы, велосипеды: «Стойте! Как можете вы спокойно ехать, ведь через несколько месяцев меня не станет!»
«Идиот! Кому, кроме тебя, дело до этого», — сказал себе Эгле и в сердцах захлопнул дверцу машины.
Они выехали из города. Эгле казалось, будто все вокруг него иное, не такое, как раньше; предметы обрели непривычно резкие очертания и не скользили мимо взора в сливающейся череде других. Теперь они следовали по отдельности, каждый со своей историей и биографией. Каждое дерево аллеи больше не было деревом среди прочих деревьев, но превратилось в конкретный тополь или в березу, которая своими силами некогда пробилась из земли сквозь палые листья и перегной по соседству с невзрачной сыроежкой; потом эта береза была выкопана, перевезена и вновь посажена и ныне живет на обочине Видземского шоссе. Больше не было сплошного потока едущих, но были отдельные машины, водители которых, казалось, смотрели на Эгле и видели его тревогу. Эгле стало не по себе оттого, что он не может скрыть своего поражения. «О боли узнают по стонам, так молчи же», — одернул он себя.