Песочные часы
Шрифт:
Накупались так, что у некоторых даже губы посинели. Возвращались в лагерь веселые, проголодавшиеся и пели «Чибиса»:
Не кричи, пернатый, Не волнуйся зря ты, Не войдем мы в твой зеленый сад. Видишь, мы — ребята, Мы — друзья пернатых И твоих, твоих не тронем чибисят!Вошли строем на территорию лагеря, и Славка Степанов, наш горнист, сразу побежал за горном — созывать в столовую.
Побежал — и вдруг остановился.
Ласточкины гнезда! Они валялись на земле, разбитые, сломанные. Несколько чуть-чуть начавших оперяться птенцов прыгали вдоль стены дома и пищали, широко разевая клювы. Остальные были мертвы. У них только головки успели покрыться пухом, а так они были еще совсем голые.
Взрослые ласточки — их были целые тучи, они, наверно, слетелись со всего света — носились над домом вверх-вниз, как черные самолетики, и отчаянно пищали.
Пух кружился по воздуху.
И среди всего этого разгрома ходили Елена Ивановна с метлой и Лариса Борисовна с лопатой и сгребали в кучу разбитые гнезда и мертвых птичек.
Люба и Олечка заплакали, а вслед за ними и другие девочки.
— Вы зачем гнезда разорили?! — крикнул Мишка Рапопорт. — Это наши ласточки!
Лариса Борисовна только еще быстрее заскребла лопатой по земле. А Елена Ивановна закричала:
— Завтра комиссия приедет с проверкой, увидит подоконники загаженные — кому отвечать? Не тебе, небось, а нам!
— Ну и что же? Мы бы сами убрали! Трудно, что ли? — закричали мы.
— Убрали бы вы, знаем, как вы убираете! Сами гнезда разоряете, пташек губите!..
Лариса Борисовна перебила ее:
— Почему молчит горнист? Степанов, сигналь на обед!
Славка не ответил. Он стоял у стены и дышал в ладони, в которых сидел дрожащий птенец.
Лариса Борисовна приказала:
— Сейчас же строиться — и в столовую. И не будем обсуждать того, чего вы не понимаете.
— А чего тут понимать? — сказал Мишка. — Если бы ваш дом и детей — вот так…
Лариса Борисовна побледнела и несколько раз сжала и разжала зубы так, что на ее худых щеках вверх и вниз заходили желваки. Она сказала только:
— Ах, так!.. — и ушла.
Обедали молча. И никакого «тихого часа» не было. Кто-то измазал углем стенгазету. Кто-то написал на стене дома: «Лариса и Елена — фашистки».
На следующий день приехала комиссия с проверкой — директор театра Николай Мефодьевич и Галина Львовна, Олькина мама. Олька ей все рассказала.
Через два дня Лариса Борисовна уехала, ни с кем не попрощавшись, а вместо нее прислали другую старшую воспитательницу, Ольгу Николаевну.
Ласточки еще много дней кружили над домом, тыкались клювами в темные пятна под крышей и над окнами и пищали, пищали.
Уже никаких следов не осталось на земле — все было аккуратно подметено и посыпано песочком. Окна и подоконники чисто вымыты.
Только ласточки все не улетали, все кружили над нашими окнами и пищали, пищали, словно обвиняли нас в чем-то…
Лесная фея
Посвящаю своей любимой подруге Наташе Абрамовой. Пока существуют такие люди, как она, — в мире не исчезнут доброта и справедливость
Этот Жора, наш новый пионервожатый, с первого дня, как мы приехали в лагерь, объявил, что будем готовиться к военной игре, что все, и девочки и мальчики, должны учиться лазать по канату, подтягиваться на турнике, пользоваться компасом, ориентироваться на местности, ползать по-пластунски и еще
И оказалась сбоку припека. Читала, училась вышивать на пяльцах болгарским крестом и чувствовала себя такой одинокой, что иногда уходила к речке и там плакала, спрятавшись в ветвях старой ивы.
Мне казалось, лишь один человек во всем лагере несчастнее меня — четырехлетний Саша, сын поварихи Ильиничны. Рыженький, невзрачный, с редкими зубками. Вот только глаза особенные: большие, доверчивые, словно ждущие чего-то доброго.
Его никто особенно не обижал, просто его вроде как не считали за человека. Все были увлечены подготовкой к военной игре, прыганьем и беганьем, а он мешался, и его гнали. «Брысь!» — говорили ему, как кошке. Но его тянуло к обществу. Он выходил на беговую дорожку как раз в тот момент, когда бегуны изо всех сил боролись за первенство, или строил домики в песке, отведенном для прыжков. А когда его гнали, он бежал к своей маме, которая под навесом возле столовой чистила картошку или рубила капусту. Ей он тоже мешал, она кричала на него: «Уйди, наказание мое»!
Не знаю, завидовал ли он большим ребятам. Возможно, по малолетству еще не знал, что такое зависть.
А я — завидовала. Тем, кто хорошо подтягивается, ориентируется, играет в волейбол, поднимает флаг на мачту. Да, поднимать флаг — тоже не простое дело. Во время утренней и вечерней линейки самый торжественный момент — подъем и спуск флага. Все стоят по команде «смирно!», а Жора командует:
— Степанов! (или Субботина!) На флаг!
Тот, кого вызвали, отвечает:
— Есть на флаг! — выходит из рядов, строевым шагом идет к мачте, отвязывает веревочку и начинает эту веревочку тянуть вниз. При этом флаг поднимается вверх. Когда флаг достигает вершины, пионер вновь обвязывает веревочку вокруг мачты. Жора командует:
— Вольно! Стать в строй!
— Есть стать в строй! — отвечает пионер, отдает салют и занимает свое место в ряду.
Кажется, легко! А попробуй проделать все это быстро и четко под взглядами всего лагеря! Я каждый раз боялась, что меня вызовут «на флаг».
И однажды меня вызвали.
Я побрела к мачте — и уже когда шла, в строю раздались смешки, не знаю почему. Стала развязывать веревочку, а она не развязывается! Кто-то из предыдущих очень крепко затянул ее и запутал. Ну не зубами же мне ее развязывать! И так уже смеются вовсю. Жора подошел — одно ловкое движение, и узел развязался. Я стала тянуть. Флаг мелкими рывками не поплыл, поскакал вверх. Но до верха не доскакал. Застрял посередине. Что-то там заело. Я тяну, а он не идет.
— А-атставить! — зычно крикнул Жора. Не мне крикнул, а всей линейке, которая уже давно не стояла по команде «смирно!», а хохотала, колыхалась и чуть ли пальцами на меня не показывала. А мне Жора сказал тихо и сердито:
— Приспусти немного, а потом с силой дерни!
От стыда и ужаса я вовсе перестала соображать. Что приспустить?! Что дернуть?! Пока до меня доходило, линейка почти уже распалась. Наконец, так и не сообразив, про что говорил Жора, я конвульсивным движением дернула веревку — и флаг освободился. Я дотянула его до верху, кое-как обмотала веревку вокруг мачты и, вся взмыленная, отдала Жоре салют. Этот мой жест больше был похож на то, как если бы я прикрыла лицо рукой от стыда.