Песочные часы
Шрифт:
Я держала в руках маленькую темно-бордовую книжечку с черным профилем Ленина, с летящей над ним строкой: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а под ним — вот они, те самые слова, искрящиеся как костер, как солнце, как сбывшаяся мечта: «Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз молодежи». Я — комсомолка! Счастье окружило меня прозрачным куполом, я не шла, а летела сквозь коридор, мимо белой двери и черного дивана, на котором всё ещё маялся кто-то, по сбитым ступенькам крыльца в слепящую свежесть переулка. Лишь через какое-то время я поняла,
У продавца было удивительно красивое, интеллигентное лицо, пышная седеющая шевелюра, широкие плечи, по которым угадывалось сильное, стройное телосложение. На лацкане слегка залоснившегося, но всегда аккуратного пиджака пестрела планка орденов. Он давно работал в этом киоске, мы покупали у него ластики, ручки, «Мурзилку», «Пионерскую правду», фотографии киноартистов. Мы здоровались с ним, когда проходили мимо.
У него не было обеих ног выше колен. Закончив работу, он пересаживался на низенькую тележку и двигался по улице в сторону Зубовской, в сопровождении женщины с измученным молодым лицом, гремя по асфальту колесиками и отталкиваясь от тротуара зажатыми в руках деревянными штуками, похожими на утюги.
Катька Меерзон лепетала счастливым голосом: «Вы даже не представляете, девочки!.. Я загадала: если примут, значит всё, всё будет хорошо!» Мы с Ёлкой понимали, о чем она. Как после оказалось, понимали и остальные. Потом нам сказала Танька Галегова, что и в райкоме все было известно и стоял вопрос, принимать Катьку или нет. Но Любаша позвонила секретарю райкома, своему бывшему ученику, и попросила принять под ее, Любашину, ответственность. И тот дал указание.
Продавец смотрел, как мы, щебеча и ликуя, прикалываем к лямкам своих черных фартуков комсомольские значки, и в глазах его было такое выражение, будто он почему-то нас жалеет.
Зимние каникулы
От кого-то слышала, и мама не раз говорила, что девушки к шестнадцати годам хорошеют. Значит, оставалось три с небольшим месяца, но, как показывало мамино зеркальце, видимых изменений к лучшему пока не было.
На днях шла по Кривоарбатскому. Кто-то тронул меня за косу. Я обернулась и увидела совершенно незнакомого довольно старого гражданина. Он сказал:
— Я думал, что у девушки с такой косой — лицо мадонны. К сожалению, я ошибся.
Обогнал меня и пошел впереди.
— Индюк тоже думал! — сказала я ему в спину.
— Извините! — ответил он, обернувшись.
Я зашла в какой-то подъезд и засунула косу под шубу. А дома заперлась в ванной и долго ревела. Особенно почему-то обидно было, что он извинился.
Несколько дней мы всем классом оставались в школе после уроков, делали праздничную стенгазету в стихах, нанизывали кусочки ваты на длинные нити, вырезали из бумаги снежинки. Настроение у всех было приподнятое, потому что на Новогодний вечер к нам были приглашены
Сначала, как всегда, был довольно унылый концерт самодеятельности, а потом завели патефон и начались танцы. Конечно, большинство девчонок танцевало «шерочка с машерочкой», а большинство мальчишек подпирало стены, но несколько пар танцевало по-нормальному. От Ёлки не отходил один, с пробивающимися усами и бакенбардами. Не тот, с которым она познакомилась на катке, а уже новый. Я завидовала — Ёлкиной фигурке, ямочкам на щеках, а особенно той свободе, с которой она общалась с этим своим новым ухажером. Ее и другие приглашали, оттирая этого.
Я стояла у стены в группе девчонок, которых не приглашали. Мы смотрели на танцующих, отпускали язвительные замечания и старались показать, что мы и не хотим, чтобы нас приглашали, что нам и без этого так весело, что веселее и быть не может.
Иногда в перерывах между танцами Ёлка подходила ко мне и спрашивала:
— А ты чего не танцуешь? — Хотя прекрасно понимала, что я не танцую, потому что меня не приглашают. Я отвечала:
— Неохота.
— Тогда я тоже не буду, — говорила Ёлка, проявляя дружескую солидарность.
Начинался танец, и сразу к нашей группе подходил этот ее усатый Сережа или еще какой-нибудь мальчишка и приглашал Ёлку.
— Ой, ну прямо отдохнуть не дают! — кокетничала Ёлка и победоносно уплывала в танце, а я снова язвила и смеялась, хотя мне хотелось забиться куда-нибудь в темный угол и страдать.
Поставили мое любимое танго «Брызги шампанского». Ко мне подошел Сережа:
— Разрешите вас пригласить.
Наверное, это Ёлка проявила участие. Стал бы он меня приглашать, если бы она его не попросила.
— Я не танцую! — ответила я.
(Не нужны мне ее подачки!)
— Почему? — удивился он.
— Не хочу!
Он пожал плечами и пригласил стоящую рядом Нинку. Та покраснела, одернула платье и пошла с ним.
Я постаралась незаметно выбраться из зала. Могла сделать это и открыто, никто бы не обратил на меня внимания.
Поднялась по лестнице на третий этаж, подошла к двери своего класса с табличкой «9-А», зажгла свет и вошла. Села на учительский стол и стала болтать ногами. На столе лежал кусочек мела. Я взяла его, подошла к доске и написала: «Никита». И тут же стерла.
В Никиту я влюбилась летом, в Плёскове. Вернее, в Плёскове он мне только очень нравился, а поняла я, что влюбилась, — в октябре, на дне рождения Мишки Горюнова. Никита жил в Кривоарбатском, вот почему я и моталась чуть ли не каждый день после школы по этому переулку. Мечтала его встретить. Сочиняла фразы, чтобы произвести на него впечатление остроумной и независимой. Только вряд ли он стал бы со мной терять время. Он убежден, что я дура. Все мальчишки, наверно, думают, что если девчонка некрасивая, значит, она дура. А вернее всего, они вообще ничего о них не думают. Просто не замечают, и всё.